Старинные октавы

          СТАРИННЫЕ ОКТАВЫ


            (Octaves du passé)


              ПЕСНЯ ПЕРВАЯ


                          I

Хотел бы я начать без предисловья, 
Но критики на поле брани ждут, 
Как вороны, добычи для злословья, 
Слетаются на каждый новый труд 
И каркают. Пошли им Бог здоровья. 
Я их люблю, хотя в их толк и суд 
Не верю: всё им только брани повод... 
Пусть вьется над Пегасом жадный овод.  

                          II

Обол — Харону: сразу дань плачу 
Врагам моим. В отваге безрассудной 
Писать роман октавами хочу. 
От стройности, от музыки их чудной 
Я без ума; поэму заключу 
В стесненные границы меры трудной. 
Попробуем, — хоть вольный наш язык 
К тройным цепям октавы не привык.  

                         III

Чем цель трудней — тем больше нам отрады: 
Коль женщина сама желает пасть, 
Победе слишком легкой мы не рады. 
Зато над сердцем непокорным власть, 
Сопротивленье, холод и преграды 
Рождают в нас мучительную страсть: 
Так не для всех доступна, величава, 
Подобно гордой женщине, — октава.  

                         IV  

Уж я давно мечтал о ней: резец 
Ваятеля пленяет мрамор твердый. 
Поборемся же с рифмой, наконец, 
Чтоб победить язык простой и гордый. 
Твою печаль баюкают, певец, 
Тройных созвучий полные аккорды, 
И мысль они, как волны, вдаль несут, 
Одна другой, звуча, передают.  

                          V

Но чтобы труд был легок и приятен, 
Я должен знать, что есть в толпе людей 
Душа, которой близок и понятен 
Я с Музою отвергнутой моей. 
Да будет же союз наш благодатен, 
Читатель мой: для двух иль трех друзей 
Бесхитростный дневник пишу, не повесть. 
Зову на суд я жизнь мою и совесть.  

                          VI  

И не боюсь оружье дать врагу: 
Не все ли мы у смерти, — у преддверья 
Верховного Суда? — я не солгу, 
В словах моих не будет лицемерья: 
Что видел я, что знаю, как могу, 
Без гордости, стыда иль недоверья, 
Тому, кто хочет слышать, расскажу, — 
Живым — живое сердце обнажу. 

                         VII  

Тревоги страстной, бурной и весенней 
Я не люблю: душа моя полна 
И ясностью, и тишиной осенней... 
О, вечная, святая тишина: 
Час от часу светлей и вдохновенней 
Мне прошлой темной жизни глубина: 
Там, в сумраках, горит воспоминанье, 
Как тихое, вечернее сиянье.  

                        VIII  

От шума дня, от клеветы людской, 
От глупых ссор полемики журнальной 
Я уношусь к младенчеству душой — 
Туда, туда, к заре первоначальной. 
Уж кроткая Богиня надо мной 
Поникла вновь с улыбкою печальной, 
И я, как в небо, в очи ей смотрю, 
О чистых днях, о детстве говорю.  

                         IX  

От Невского с его толпою чинной 
Я ухожу к Неве, прозрачным льдом 
Окованной: люблю гранит пустынный 
И Летний сад в безмолвии ночном. 
Мне памятен печальный и старинный, 
Там, рядом с мостом, двухэтажный дом: 
Во дни Петра вельможею построен, 
Он — неуклюж, и мрачен, и спокоен.  

                          X  

Свидетель грустный юных лет моих, 
Вдали от жизни, суеты и грома 
Столичного, по-прежнему он тих. 
Там сердцу мелочь каждая знакома: 
Узор обоев в комнатах больших, 
Подъезд стеклянный, двор и окна дома. 
Не радостный, но милый мне приют, 
Где бледные видения встают.  

                         XI  

Забытые молитвы, сказки няни 
С улыбкою твержу я наизусть, 
Там, в детстве, счастья было мало, — пусть! 
Как сумрак лунный, даль воспоминаний 
В поэзию, в пленительную грусть 
Всё обращает — радость и мученье: 
В душе моей — великое прощенье.  

                        XII  

Чиновником усердным был отец, 
В делах, в бумагах канцелярских меру 
Земных трудов свершил и наконец, 
Чрез все ступени трудную карьеру 
Пройдя, упорной воли образец, 
Был опытен, знал жизнь, людей и веру, 
Ничем не сокрушимую, питал 
В практический суровый идеал.  

                       XIII  

Любил семью, — для нас он жил на свете; 
Был сердцем добр, но деловит и строг. 
Когда порой к нему являлись дети, 
Он с ними быть как с равными не мог. 
Я помню дым сигары в кабинете, 
Прикосновенье желтых бритых щек, 
Холодный поцелуй, — вся нежность наша — 
В словах «bonjour» иль «bonne nuit, папаша».  

                       XIV  

И скукою томительной царил 
В семье казенный дух, порядок вечный. 
Он всё копил, он всё для нас копил, 
Но наших игр и болтовни беспечной, 
И хохота, и шума не любил, 
Подозревая в нежности сердечной 
Лишь баловства избыток иль причуд, 
Смотря на жизнь как на печальный труд.  

                       XV  

Не тратилось на нас копейки лишней. 
Коль дети мимо кабинета шли, 
Как можно незаметней и неслышней 
Старались проскользнуть; от всех вдали, 
Хранимые лишь волею Всевышней, 
Мы в куче десять человек росли, 
Покинутые немке и природе, 
Как овощи в забытом огороде.  

                       XVI  

Володя, Саша, Надя... без конца, — 
И в этом мертвом доме мы друг друга 
Любили мало; чтоб звонком отца 
Не потревожить, так же как прислуга, 
Мы приходили с черного крыльца. 
А между тем, не ведая досуга, 
Здоровья не щадя, отец служил 
И всё копил, он всё для нас копил.  

                     XVII  

Под бременем запасов гнулись полки 
В березовых шкапах — меха, фарфор, 
Белье, игрушки, лакомства для елки. 
Зайдешь, бывало, в пыльный коридор, 
Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки, 
И то, чего не видишь, манит взор, 
И чувствуешь в восторге молчаливом, 
То миндалем пахнет, то черносливом.  

                     XVIII 

Я с ключницей всегда ходить был рад 
В таинственный подвал, где кладовая. 
Здесь тоже длинные шкапы стоят; 
На мрачных сводах — плесень вековая, 
Мешков с картофелем и банок ряд... 
Трещит тихонько свечка, догорая, 
И мышь из-под огромного куля 
На нас глядит, усами шевеля.  

                      XIX  

И только раз в году на именинах 
Вся роскошь вдруг являлась на столе. 
Сидели дамы в пышных кринолинах 
И старички — ряд лиц, как в полумгле 
На старомодных, выцветших картинах... 
И в мараскинном трепетном желе 
Свеча, приятным пламенем краснея, 
Мерцала — тонких поваров затея.  

                      XX  

Но важный вид гостей пугал меня... 
Холодных блюд — остатков именинной 
Трапезы нам хватало на три дня. 
Всё приходило вновь в порядок чинный: 
Сестра сидела, скучный вид храня, 
С учительницей музыки в гостиной, — 
Навстречу ранним пасмурным лучам 
Был слышен звук однообразных гамм. 

                     XXI  

Унылый знак привычек экономных, — 
Торжественная мебель — вся в чехлах. 
Но чудилась мне тайна в нишах темных, 
В двух гипсовых амурах, в зеркалах, 
В чуланах низких, в комнатах огромных, 
Всё навевало непонятный страх; 
И скучную казенную квартиру 
Уподоблял я сказочному миру.  

                     XXII  

Мне жития угодников святых 
Рассказывала няня, как с бесами 
Они боролись в пустынях глухих. 
Почтенная старушка в бедном хламе 
Меж душегреек в сундуках своих 
Хранила четки, ладонку с мощами 
И крестика афонского янтарь. 
Я узнавал, как люди жили встарь;  

                    XXIII  

Как некое заклятие трикраты 
Монах над черным камнем произнес 
И в воздухе рассыпался проклятый, 
Подобно стае воронов, утес; 
Я слушал няню, трепетом объятый 
И любопытством, полный чудных грез, 
От ужаса я «Отче наш» в кроватке 
Твердил всю ночь в мерцании лампадки. 

                     XXIV 

Познал я негу безотчетных грез, 
Познал я грусть, — чуть вышел из пеленок. 
Рождало всё мучительный вопрос 
В душе моей; запуганный ребенок, 
Всегда один, в холодном доме рос 
Я без любви, угрюмый, как волчонок, 
Боясь лица и голоса людей, 
Дичился братьев, бегал от гостей  

                     XXV  

И ждал чудес в тревоге непрестанной: 
Порой не мог заснуть и весь дрожал, 
Всё кто-то длинный, длинный и туманный, 
Чернее мрака в комнате стоял... 
Мне ужас веял в душу несказанный, 
И громко звал я няню и кричал. 
И старшие, вокруг моей постели, 
То на меня сердились, то жалели.  

                     XXVI  

И лакомств мне давала мать, отец 
Шутил; его насмешливые речи 
Я слушал молча, бледный, как мертвец. 
И приносили в спальню лампы, свечи: 
«Вон там, в углу... смотрите!..» — Наконец 
Он исчезал; но жду я новой встречи 
С Неведомым и знаю, что опять 
Его пред смертью должен увидать.  

                    XXVII  

С тех пор доныне в бурях и в покое, 
Бегу ли я в толпу или под сень 
Дубрав пустынных, — чую роковое 
Всегда, везде, — и в самый светлый день. 
То древнее, безумное, ночное 
Присутствует в душе моей, как тень, 
Как ужаса непобедимый трепет, 
Как вещей Парки неотвязный лепет.  

                     XXVIII  

Но, на прогулку с нянею спеша, 
В знакомой лавке у Цепного моста 
Я покупал себе на два гроша 
Коврижки белой, твердой, как береста, 
И, утреннею свежестью дыша, 
Опять на мир смотрел легко и просто; 
И для меня был счастия венец 
Малиновый прозрачный леденец.  

                     XXIX  

В суровом доме, мрачном, как могила, 
Во мне лишь ты, родимая, спасла 
Живую душу, и святая сила 
Твоей любви от холода и зла, 
От гибели ребенка защитила; 
Ты ангелом-хранителем была, 
Многострадальной нежностью твоею 
Мне всё дано, что в жизни я имею. 

                     XXX  

Отец сердился, вредным баловством 
Считал любовь; бывало, ты украдкой 
Меня спешила осенить крестом, 
Склонясь в лампадном свете над кроваткой, 
И засыпал я безмятежным сном 
При шепоте твоей молитвы сладкой, 
Но чувствовал сквозь поцелуй любви 
Я жалобы безмолвные твои.  

                    XXXI  

Однажды, денег взяв Бог весть откуда, 
Она тайком осмелилась купить 
Игрушку мне, чудесного верблюда; 
Отец увидел, стал ее бранить. 
Внутри была бисквитов сладких груда: 
И жадности не мог я победить, — 
За мать страдая, молча, — как убитый, — 
Я с горькими слезами ел бисквиты.  

                    XXXII  

Когда на службе был отец с утра, 
Мать в кабинет за стол меня пускала. 
Я помню дел казенных нумера, 
Сургуч, портрет старинный генерала, 
Из хризолита ручку для пера, 
Из камня цвета млечного опала 
Коробочку для марок, нож, бювар, 
Карандаши и ящик для сигар:  

                   XXXIII  

Предметы жадных, робких наслаждений!.. 
Но как-то раз я рукавом свалил 
Чернильницу с головкою оленьей: 
Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил 
(Что мне казалось верхом преступлений) 
Зеленое сукно поток чернил. 
Вдруг — голоса, шаги отца в передней; 
Вот, думаю, пришел мой час последний.  

                    XXXIV  

Я убежал, чтоб грозного лица 
Не увидать; и начались упреки, 
Неумолимый гневный крик отца, 
На трату денег вечные намеки, 
И оправданья мамы без конца. 
Я понимал, что грубы и жестоки 
Его слова, и слышал я мольбы, 
Усилия беспомощной борьбы...  

                     XXXV  

В них — долгих лет покорная усталость — 
Хотя бы мог я розог ожидать, — 
Лишь простоял в углу за эту шалость: 
Спасла меня заступничеством мать. 
Я чувствовал мучительную жалость, 
Семейных драм не в силах угадать, — 
За маму, тихий и покорный с виду, 
Я затаил в душе моей обиду.  

                    XXXVI  

И с нею вместе я жалел себя: 
Под одеялом спрятавшись в кроватке, 
Молился я, родная, за тебя, 
Твой поцелуй в бреду и лихорадке, 
Твое дыханье чувствовал, любя: 
Так жгучие те слезы были сладки, 
Что, всё прощая, думал об отце 
Я с радостной улыбкой на лице. 

                    XXXVII 

Он не чины, не ордена, не ленты 
Наградою трудов своих считал: 
В невидимо растущие проценты, 
В незыблемый и вечный капитал, 
В святыню денежных бумаг и ренты, 
Как в добродетель, веру он питал, 
Хотя и не был скуп, но слишком долго 
Для денег портил жизнь из чувства долга.  

                   XXXVIII  

Чиновник с детства до седых волос,  
Житейский ум, суровый и негибкий,  
Не думая о счастье, молча нес  
Он бремя скучной жизни без улыбки,  
Без малодушья ропота и слез,  
Не ведая ни страсти, ни ошибки.  
И добродетельная жизнь была —  
Как в серых мутных окнах — дождь и мгла.  

                     XXXIX  

Кругом в семье царила безмятежность: 
Детей обилье — Божья благодать, — 
Приличная супружеская нежность. 
За нас отец готов был жизнь отдать... 
Но, вечных мук предвидя неизбежность, 
Уже давно им покорилась мать: 
В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами 
Ее он мучил целыми годами.  

                       XL  

Без горечи не проходило дня. 
Но с мужеством отчаянья, ревниво, 
Последний в жизни уголок храня, 
То хитростью, то лаской боязливой 
Она с отцом боролась за меня. 
Он уступал с враждою молчаливой, 
Но дружба наша крепла, и вдвоем 
Мы жили в тихом уголке своем.  

                       XLI  

С ним долгий путь она прошла недаром: 
Я помню мамы вечную мигрень, 
В лице уже больном, хотя не старом, 
Унылую, страдальческую тень... 
Я целовал ей руки с детским жаром, — 
Духи я помню, — белую сирень... 
И пальцы были тонким цветом кожи 
На руки девственных Мадонн похожи...  

                       XLII  

О, только бы опять увидеть вас 
И после долгих, долгих дней разлуки 
Поцеловать еще единый раз, 
Давно в могиле сложенные руки! 
Когда придет и мой последний час, — 
Ужели там, где нет ни зла, ни муки, — 
Ужель напрасно я, горюя, жду, — 
Что к вам опять устами припаду?  

                       XLIII  

Отец по службе ездил за границу, 
На попеченье старой немки дом 
С детьми покинув; и старушка в Ниццу 
Писала аккуратно обо всем. 
Порой от мамы нежную страницу 
С отцовским кратким деловым письмом 
И с ящиком конфет мы получали, 
И забывал я о моей печали.  

                       XLIV  

Бывало, с горстью лакомых конфет, 
С растрепанным арабских сказок томом 
Садился я туда, где ярче свет 
Знакомой лампы на столе знакомом, 
И большего, казалось, счастья нет, 
Чем шоколад с благоуханным ромом. 
Был сумерек уютный тихий час; 
В стекле шумел голубоватый газ.  

                        XLV  

Я до сих пор люблю, Шехеразада, 
Твоих султанов, евнухов и жен, 
Скитаньями волшебными Синдбада 
И лампой Аладдиновой пленен. 
Порой — увы! — среди чудес Багдада 
Я, лакомством и книгой увлечен, 
Мать забывал, как забывают дети, — 
Как будто не было ее на свете,  

                      XLVI  

И только в горе вспоминал опять. 
Из Ревеля почтенная старушка 
Умела так хозяйством управлять, 
Чтоб лишняя не тратилась полушка: 
Случится ль детям что-нибудь сломать, 
В буфете ль чая пропадет осьмушка, — 
Она весь дом бранила без конца, 
Предвидя строгий выговор отца.  

                     XLVII  

Я помню туфли, темные капоты, 
Седые букли, круглые очки, 
Чепец, морщины, полные заботы, 
И ночью трепет старческой руки, 
Когда она записывала счеты 
И всё твердила: «Рубль за башмаки... 
Картофель десять, масло три копейки...» 
И цифру к цифре ставила в линейки.  

                     XLVIII  

Старушки тень я видел на стене 
Огромную, поднять не смея взгляда: 
И магией порой казались мне 
Все эти банки, шпильки и помада, 
Щипцы на свечке в трепетном огне, — 
От них знакомый едкий запах чада: 
Она седую жиденькую прядь 
Привыкла на ночь в букли завивать. 

                       XLIX  

До старости была она кокеткой: 
И, сморщившись давно и пожелтев, — 
Хотя у нас бывали гости редко, — 
С лукавством трогательным старых дев 
Шиньон свой древний, с новой черной сеткой, 
На голову дрожащую надев, 
Еще пришпилит красненькую ленту, 
И как бедняжка рада комплименту! 

                          L  

Душа моя печальна и светла, 
И жалко мне моей старушки дряхлой. 
Священна жизнь, хотя бы то была 
Невидимая жизнь былинки чахлой. 
Мы любим, славя громкие дела, 
Чтоб от людей великих кровью пахло, — 
Но подвиг есть и в серых скучных днях, 
В невидимых презренных мелочах.  

                         LI  

Старушки взгляд всегда был жив и зорок: 
К нам девушкой молоденькой вошла 
И поседела, сгорбилась, лет сорок 
С детьми возилась, жизнь им отдала. 
Ей каждый грош чужой был свят и дорог... 
Амалии Христьяновне — хвала: 
Она свершила подвиг без награды, 
Как мало в жизни было ей отрады!  

                         LII  

Как много скуки, горестных минут, 
Людских обид, и холода, и злости! 
И вот она забыта, и гниют 
В неведомой могиле на погосте, 
Найдя последний отдых и приют, 
Измученные старческие кости... 
Как по земле — теней людских тьмы тем, — 
И ты прошла, — Бог весть куда, зачем...  

                         LIII  

Увы, что значит эта жизнь? Над нею, 
Как над загадкой темною, стою, 
Мучительней, чем над судьбой твоею, 
Герой бессмертный, — душу предаю 
Вопросам горьким, отвечать не смею... 
Неведомых героев я пою. 
Простых людей, о, Муза, помоги мне 
Восславить миру в сладкозвучном гимне.  

                         LIV  

Да будут же стихи мои полны 
Гармонией спокойной и унылой. 
Ничтожество могильной тишины 
Мгновенный шум великих дел покрыло: 
Последний будет первым, — все равны. 
Как то поют, что в Древнем Риме было, — 
В торжественных октавах я пою 
Амалию Христьяновну мою.  

                         LV  

Старушка Эмма у нее гостила 
В очках и тоже в буклях, как сестра. 
Я помню всех, кого взяла могила, 
Как будто видел лица их вчера. 
Амалия Христьяновна любила, 
С ней наслаждаясь кофеем с утра 
И ревельскими кильками в жестянках, — 
Посплетничать о кухне и служанках.  

                         LVI 

Был муж ее предобрый старичок 
В ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы, 
Он надевал и длинный сюртучок, 
С улыбкой детской морщил рот беззубый. 
Пусть мелочи ненужных этих строк 
Осудит век наш деловой и грубый, — 
Но я люблю на прозе давних лет 
Поэзии вечерний полусвет...  

                         LVII  

На Островах мы лето проводили: 
Вокруг дворца я помню древний сад, 
Куда гулять мы с нянею ходили, — 
Оранжереи, клумбы и фасад 
Двух флигелей в казенном важном стиле, 
Дорических колонн высокий ряд, 
Террасу, двор и палисадник тощий, 
И жидкие елагинские рощи.  

                       LVIII  

Там детскую почувствовал любовь 
Я к нашей бедной северной природе. 
Я с прошлогодней ласточкою вновь 
Здоровался и бегал на свободе, 
И с радостным волнением морковь 
И огурцы сажал на огороде, 
Ходил с тяжелой лейкою на пруд: 
Блаженством новым мне казался труд.  

                         LIX  

В двух грядках все заботы земледелья 
Я находил, про целый мир забыв... 
О, где же ты, безумного веселья 
Давно уже неведомый порыв, 
И суета, и хохот новоселья. 
«Milch trinken, Kinder!» — форточку открыв, 
За шалость детям погрозив сначала, 
Амалия Христьяновна кричала.  

                         LX  

И ласточек, летевших через двор, 
Был вешний крик пронзителен и молод... 
Я помню первый чай на даче, сор 
Раскупоренных ящиков и холод 
Сквозного ветра, длинный коридор 
И после игр счастливый, детский голод, 
И теплый хлеб с холодным молоком 
В зеленых чашках с тонким ободком —  

                        LXI  

Позолоченным: их любили дети, — 
Особенная прелесть в них была. 
В сосновом, пахнущем смолой, буфете
Стоял сервиз для дачного стола. 
С тех пор забыл я многое на свете — 
Любовь, обиды, важные дела, 
Но, кажется, до смерти помнить буду 
Ту милую зеленую посуду.  

                        LXII  

И связан с ней был чудный летний сон, 
Всегда один и тот же, мимолетней, 
Чем облачные тени, озарен 
Таинственным лучом, — и беззаботней 
Я ничего не знаю: дальний звон, 
Как будто тихий благовест субботний... 
Большая комната, — где солнца нет, 
Но внутренний прозрачно-мягкий свет.  

                       LXIII  

Гляжу на свет, не удивляясь чуду, 
И не могу насытить жадный взор... 
На длинных полках вижу я посуду, — 
Пронизанный сиянием фарфор, 
И золотой, и разноцветный, всюду — 
На чашках белых тоненьких — узор... 
Я — как в раю, — такая в сердце сладость 
И чистота, и неземная радость.  

                       LXIV  

Той радостью душа еще полна, 
Когда проснусь, бывало: я беспечен 
И тих весь день под обаяньем сна. 
Хотя для сердца памятен и вечен, 
Как молодость, как первая весна, — 
О, милый сон, ты был недолговечен 
И в темные порочные года 
Уже не повторялся никогда.  

                        LXV  

Я полюбил Эмара, Жюля Верна, 
И Робинзон в те дни был мой кумир. 
Я темными колодцами — безмерна 
Их глубина — сходил в подземный мир, 
И быстрота была неимоверна, 
Когда помчался в бомбе чрез эфир 
Я на луну; мечтой любимой стали 
Мне корабли подводные из стали.  

                       LXVI  

Я находил в елагинских полях 
Пустынные и дикие Пампасы; 
Блуждал — в приюте воробьев — в кустах 
Черемухи, как Немо, Гаттерасы 
Иль Робинзоны в девственных лесах. 
Я ждал порой меж тощих пальм террасы 
Среди безумных и блаженных игр, 
Что промелькнет гиппопотам иль тигр. 

                       LXVII  

Я не забуду в темном переплете 
Разорванных библиотечных книг. 
Фантазия в младенческом полете 
Не ведала покоя ни на миг: 
Я жил в волненье вечном и заботе, — 
Мне в каждой яме чудился тайник 
И ход подземный в глубине сарая. 
Как я мечтал, дрожа и замирая,  

                       LXVIII  

Как жаждал я открытья новых стран! 
Готов принять был дачников семейных 
За краснокожих, пруд — за океан, 
И часто, полный грез благоговейных, 
Заглядывал в таинственный чулан 
С осколками горшков оранжерейных, 
И, на чердак зайдя иль сеновал, 
Америку, казалось, открывал.  

                        LXIX  

Я с братьями ходить любил по крыше, 
Чтоб сапогами не греметь, — в чулках. 
Я в ужасе просил их: «Тише, тише, — 
Амалия Христьяновна!..» В ушах 
Был ветра свист, и мне хотелось выше. 
У спутников на лицах видел страх, — 
Но сам душою, страху недоступной, 
Я наслаждался волею преступной.  

                         LXX  

За погребом был гладкий, как стекло, 
И сонный пруд; на нем плескались утки; 
Плакучей ивы старое дупло, 
Где свесились корнями незабудки, 
Потопленное, мохом обросло; 
Играют в тине желтые малютки — 
Семья утят, и чертит легкий круг 
По влаге быстрый водяной паук.  

                        LXXI  

Я с книгой так садился меж ветвями, 
Чтоб за спиной конюшни были, дом 
И клумбы, мне противные, с цветами, 
И, видя только чащу ив кругом 
И дремлющую воду под ногами, 
Воображал себя в лесу глухом: 
Так страстно мне хотелось, чтобы диким 
Был Божий мир, пустынным и великим.  

                       LXXII 

И, каждой смелой веткой дорожа, 
Я возмущался, что по глупой моде 
Акации стригут или, служа 
Казенному обычаю в природе, — 
Метут в лесу тропинки сторожа. 
Стремясь туда, где нет людей, к свободе, — 
Прибив доску меж двух ветвей к сосне, 
Я гнездышко устроил в вышине.  

                        LXXIII  

И каждый день взлезал к нему, как белка. 
За длинною просекою вдали 
Виднелася Елагинская Стрелка, 
На бледном тихом взморье корабли; 
Нева желтела там, где было мелко... 
Как по дорожкам дачники ползли, 
Я наблюдал с презреньем, горд и весел, 
И голый сук казался мягче кресел.  

                        LXXIV  

Идет лакей придворный по пятам 
Седой и чинной фрейлины-старушки... 
Здесь модные духи приезжих дам — 
И запах первых листьев на опушке, 
И разговор французский — пополам 
С таинственным пророчеством кукушки, 
И смешанное с дымом папирос 
Вечернее дыханье бледных роз...  

                         LXXV  

В оранжереи, к плотничьей артели  
Я уходил: там острая пила 
Визжала, стружки белые летели,  
И с дерева янтарная смола,  
Как будто кровь из раны в нежном теле, 
Сияющими каплями текла;  
Мне нравился их ярославский говор,  
Когда шутил с работниками повар,  

                        LXXVI  

Спеша на ледник с блюдом через двор; 
И брал от них рукою неискусной 
Я долото, рубанок иль топор, 
Из котелка любил я запах вкусный, 
И щи, и ложек липовых узор; 
При звуке песни их живой и грустной 
Кого-то вдруг мне становилось жаль: 
Я сердцем чуял русскую печаль... 

                       LXXVII  

Мы под дворцом Елагинским в подвале 
Однажды дверь открытую нашли: 
Мышей летучих тени ужасали, 
Когда мы в темный коридор вошли; 
Казалось нам, что лабиринт едва ли 
Ведет не к сердцу матери-земли. 
Затрепетав, упал от спички серной 
На плесень влажных сводов луч неверный.  

                      LXXVIII  

Не долетает шум дневной сюда; 
Столетним мохом кирпичи покрыты, 
Сочится с низких потолков вода; 
Сквозь щель, сияньем голубым облиты, 
Роняя на пол слезы иногда, 
Неровные белеют сталактиты 
В могильном сне... Как солнцу я был рад, 
Из глубины подземной выйдя в сад.  

                        LXXIX  

Вдыхая запах влажный и тяжелый 
Медовых трав, через гнилой забор 
Перескочив, отважный и веселый, 
В кустах малины крадусь я, как вор; 
Над парником с жужжаньем вьются пчелы, 
И, как рубин, висит, чаруя взор, 
Под свежими пахучими листами 
Смородина прозрачными кистями. 

                        LXXX  

С младенчества людей пленяет грех: 
Я с жадностью незрелый ем крыжовник, 
Затем что плод запретный слаще всех 
Плодов земных; царапает шиповник 
Лицо мое, и, возбуждая смех 
Напрасно пугало твое, садовник, 
Как символ добродетели, стоит, 
Храня торжественный и глупый вид. 

                       LXXXI  

Елагин пуст, — вдали умолк коляски 
Последний гул, и белой ночи свет 
Там, над заливом, полон тихой ласки, 
Как неземной таинственный привет, — 
Всё мягкие болезненные краски... 
Далекой тони черный силуэт, 
Кой-где меж дач овес и тощий клевер... 
Тебя я помню, бедный милый Север!  

                       LXXXII  

Когда сквозь дым полуденных лучей 
С утесов Капри вижу даль морскую, 
О сумраке березовых аллей 
Я с нежностью задумчивой тоскую: 
Люблю унынье северных полей 
И бледную природу городскую,
И сосен тень, и с милой кашкой луг, 
Люблю тебя, Елагин, старый друг.  

                       LXXXIII  

Но скоро дни забот пришли на смену 
Веселым дням, и в мрачный старый дом 
Вернулся вновь я к духоте и плену. 
И в комнате перед моим окном 
Неумолимую глухую стену 
Доныне помню: вид ее знаком 
До самых мелких трещинок и пятен, 
Казенный желтый цвет был неприятен.  

                        LXXXIV  

Разносчицы вдали я слышать мог 
Певучий голос: «Ягода морошка». 
Небес едва был виден уголок 
Над крышами, где пробиралась кошка 
И трубочист; со сливками горшок 
Кухарка ставит в ящик за окошко; 
И как воркует пара голубей, 
Я слышу в тихой комнате моей.  

                        LXXXV  

Когда же Летний сад увидел снова, 
Я оценил свободу летних дней. 
С презрением, не говоря ни слова, 
Со злобою смотрел я на детей, 
Играющих у дедушки-Крылова, 
И, всем чужой, один в толпе людей, 
Старался няню, гордый и пугливый, 
Я увести к аллее молчаливой. 

                       LXXXVI  

В сквозной тени трепещущих берез 
На мраморную нимфу или фавна 
Смотрел я, полный нелюдимых грез; 
И статуя Тиберия забавна, — 
Меня смешил его отбитый нос, 
Замазкою приклеенный недавно. 
Сентябрь дубы и клены позлащал, 
Крик ворона ненастье предвещал...  

                       LXXXVII  

Стучится дождь однообразно в стекла. 
К экзаменам готовлюсь я давно, 
Зевая, год рожденья Фемистокла 
Твержу уныло и смотрю в окно: 
В грязи шагая, охтинка промокла... 
И сердце скукой мертвою полно. 
Решить не в силах трудную задачу, 
Над грифельной доской едва не плачу.  

                      LXXXVIII  

Но вот пришел великий грозный час: 
Вступая в храм классической науки, 
Чтобы держать экзамен в первый класс, 
Я полон дикой робости и муки. 
Смотрю в тетрадь, не подымая глаз, 
Лицо в чернилах у меня и руки, 
И под диктовку в слове «осенять» 
Не знаю, что поставить — е иль ъ 

                      LXXXIX  

Я помню место на второй скамейке, 
Под картою Австралии, для книг 
Мой пыльный ящик, карандаш, линейки, 
Казенной формы узкий воротник, 
Мучительный для детской тонкой шейки. 
Спряжение глаголов я постиг 
С большим трудом; и вот я — в новом мире, 
Где божество — директор в вицмундире. 

                          XC 

От слез дрожал неверный голосок, 
Когда твердил я: lupus... conspicavit... 
In rupe pascebatur... и не мог 
Припомнить дальше; единицу ставит 
Мне золотушный немец-педагог. 
Томительная скука сердце давит: 
Потратили мы чуть не целый год, 
Чтобы понять отличье quin и quod;  

                          XCI  

А говорить по-русски не умели. 
И, в сокровенный смысл частицы ut 
Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели. 
Гимнастика ума — полезный труд, 
Направленный к одной великой цели: 
Нам выправку казенную дадут 
Для русского чиновничьего строя, 
Бумаг, служебных дел и геморроя.  

                         XCII  

Так укрощали в молодых сердцах 
Вольнолюбивых мыслей дух зловредный; 
Теперь уже о девственных лесах, 
О странствиях далеких мальчик бедный  
Не помышлял: потухла жизнь в очах. 
В мундир затянут, худенький и бледный, 
По петербургской слякоти пешком 
Я возвращался в наш холодный дом.  

                       XCIII  

Манить ребенка воля перестала: 
Царил над нами дух военных рот. 
Как в тонких стенках твоего кристалла, 
Гомункул, умный маленький урод, 
Душа без жизни в детях жить устала... 
Болезненный и худосочный род — 
К молчанию, к терпенью предназначен, 
Чуть не с пеленок деловит и мрачен.  

                         XCIV  

В тот час, как темной грифельной доски 
И словарей коснулся луч последний 
Туманного заката, и тоски 
Напев был полон в комнате соседней 
Старухи няни, штопавшей чулки, — 
Далекий шум послышался в передней... 
Мне было скучно, и на груды книг 
Я головой усталою поник...  

                         XCV  

Вдруг голос мамы, шорох платья милый, 
Ее шагов знакомый легкий звук... 
Я побледнел и алгебры постылой 
Учебник на пол выронил из рук. 
Не от любви с неудержимой силой 
Забилось сердце, — это был испуг; 
Я в классицизме, в мертвом книжном хламе 
Так одичал, что позабыл о маме  

                         XCVI  

За год разлуки: как угрюмый зверь, 
Со злобою смотрел на злые лица 
Учителей; казалася теперь 
Мне падежей неправильных таблица 
Важней любви... От матери за дверь 
Я спрятался; как пойманная птица, 
Дрожал в углу, безмолвие храня, — 
И вдруг она увидела меня... 

                        XCVII  

Но я уж сам к ней бросился в объятья, 
Про всё забыв, — сестер не слышал крик 
И не видал, как прибежали братья, 
Закрыв глаза, к ее груди приник, 
Вдыхая тонкий, нежный запах платья... 
То был блаженства незабвенный миг. 
Она меня ласкала: «Мальчик бедный, 
Какой ты худенький, какой ты бледный!» 

                        XCVIII  

Под взорами возлюбленных очей 
Я воскресал от холода и скуки, 
От этих долгих безнадежных дней; 
Пугливый, всё еще боясь разлуки, 
Не веря счастью, прижимался к ней: 
Она глаза мне целовала, руки 
И волосы, и согревала вновь 
Меня, как солнце, вечная любовь.  

                         XCIX  

И, улыбаясь, плакали мы оба, 
И всё, в чем сердце бедное могло 
Окаменеть — ожесточенье, злоба 
И мертвенная скука — всё прошло: 
Так не боится зимнего сугроба, 
Почуяв жизни первое тепло, 
Когда ручей поет и блещет звонкий, — 
На трепетном стебле подснежник тонкий.  

                           C  

Не мог расторгнуть наших вольных уз 
Дух строгости, порядок жизни чинный, 
И тайно креп наш дружеский союз: 
Ловил я звук шагов ее в гостиной; 
Бывало, рода женского на us 
Она со мной твердила список длинный, 
И находил поэзию при ней 
Я в правилах кубических корней. 

                           CI  

Под сладостной защитой и покровом, 
Когда ласкался к маме при отце, 
Я видел ревность на его суровом 
Завистливо нахмуренном лице. 
Я был пленен улыбкой, каждым словом, 
И бриллиантом на ее кольце, 
И шелестом одежды, и духами, 
И девственными, юными руками.  

                           CII 

На завтрак белый рябчика кусок, 
Обсахаренный вкусный померанец, 
Любимую конфету, пирожок 
Она тихонько прятала мне в ранец; 
Когда я в классе вынимал платок 
С ее духами, вспыхивал румянец 
Любви стыдливой на моих щеках, 
Сияла гордость детская в очах.  

                          CIII  

Я чувствовал ее очарованье 
Среди учебных книг и словарей, 
Как робкое весны благоуханье 
В холодной мгле осенних мрачных дней, 
И по ночам любимых уст дыханье 
Над детскою кроваткою моей: 
Так ласк ее недремлющая сила 
Меня теплом и светом окружила.  

                          CIV 

Коль в сердце, полном горечи и зла, 
Доныне есть поэзия живая, — 
Твоя любовь во мне ее зажгла. 
Ты слышишь ли меня, о, тень родная? 
Пусть не нужна тебе моя хвала, 
Но счастлив я, о прошлом вспоминая, — 
И вот неведомую песнь мою 
Тебе, как эти слезы, отдаю.  

                           CV  

Когда стремлюсь я к неземной отчизне, 
Слабея, грешный, на земном пути, 
Я внемлю тихой нежной укоризне... 
Не отвергай меня, молю, прости, — 
Как ты дитя свое хранила в жизни, 
Так пред Судом Верховным защити, 
Отчаяньем и долгою разлукой 
Измученное сердце убаюкай.  

                           CVI  

Слетаешь ты, незримая, ко мне, 
Как сладкого покоя дуновенье, 
Как дальний звук в полночной тишине... 
Я чувствую твое благословенье 
И к моему лицу, как бы во сне, 
Твоих бесплотных рук прикосновенье... 
О милая, над бездною храня, 
Любовью вечною спаси меня!  

                         CVII  

У волка есть нора, у птиц жилища, — 
Лишь у тебя, служитель красоты, — 
Нет на земле родного пепелища: 
Один среди холодной пустоты, 
Я собираю с тихого кладбища 
Воспоминаний бледные цветы, 
И в душу веет запахом могилы 
Сквозь аромат их девственный и милый...  

                         СVIII  

Давно привык я будущих скорбей  
Угадывать нелживые приметы;  
Жизнь с каждым днем становится мрачней..  
Ни славою, ни дружбой не согреты,  
Лишь памятью невозвратимых дней  
Питаемся мы, жалкие поэты,  
Как собственною лапою медведь,  
Чтоб с голода зимой не умереть.  

                           CIX  

Пою, свирель на тихий лад настроя: 
До подвигов нам с Музой дела нет. 
Я говорю, увидев тень героя: 
«Не заслоняй мне солнца вечный свет!» 
От мировых скорбей ищу покоя 
И ухожу я в прозу давних лет, 
Как Диоген — в циническую бочку... 
Но здесь для рифмы я поставлю точку. 

                           CX  

Кто б ни был ты, о мой случайный друг, — 
Студент ли в келье сумрачной и дымной, 
Чиновник ли с бумагами вокруг, 
Курсистка, барин ли гостеприимный, 
Питомец ли классических наук, — 
Не требую любви твоей взаимной, — 
Но мне близка теперь душа твоя, 
Но ты мне друг, ты человек, как я.  

                           CXI  

Ты так же горьким опытом наказан... 
Минутной благосклонности твоей 
Я самой чистой радостью обязан: 
Ты дальше всех, ты ближе всех друзей, 
И я с тобой свободной дружбой связан. 
Теперь, прощаясь с Музою моей, 
Забудь вражду, прости, читатель, скуку: 
Мы — люди, мы — несчастны — дай мне руку! 

                          CXII  

Тебе на суд я отдаю себя: 
Один ли ты иль в многолюдном свете, 
Хлопочешь ли, для славы жизнь губя 
Или для денег, — вспомни о завете 
Того, кто, детство милое любя, 
Учил нас: «Будьте просты вы, как дети». 
Как ни был бы ты зол и мудр, и стар, — 
Подумай, жизнь — прекрасный Божий дар;  

                         CXIII  

Смягчись на миг в борьбе ожесточенной, 
На прошлое с улыбкою взгляни: 
Не правда ли, там, солнцем озаренный, 
Есть уголок родимый, есть они, 
Мой брат, как я, познаньем отягченный, 
Неведенья безоблачные дни! 
От суеты и злобы на минуту 
Вернись душою к тихому приюту, —  

                          CXIV  

И пусть морщины скуки и труда 
Разгладятся!.. Как сон недолговечный, 
Те дни прошли... Ты лучше был тогда, 
Доверчивый, свободный и беспечный. 
Ужели больше нет от них следа, 
От этих дум, от простоты сердечной?.. 
О, только бы ты пожалел о них, — 
И дела нет мне до врагов моих.  

                          CXV  

Пусть хмурит брови Аристарх журнальный: 
В печальном сердце — тихо и светло; 
Въезжаю в гавань, — кончен путь мой дальний... 
О, друг, утешься, подыми чело 
С улыбкою спокойной и печальной, 
Прощая Богу смерть и людям зло: 
В сиянье солнца есть еще отрада... 
Ты улыбнулся, — вот моя награда!  


              ПЕСНЯ ВТОРАЯ 


                         I 

Уже никто не вденет ногу в стремя, —  
Ты одряхлел, классический Пегас,  
Тебе подсекло крылья злое Время:  
Влачишься ты по улицам у нас,  
Где давит сердце вечной скуки бремя,  
Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ,  
Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, —  
Хромою клячей бедного чухонца...  

                         II

От рифмы я отвык, и мне начать 
Вторую песнь трудней, чем сдвинуть гору. 
Но если час пришел — нельзя молчать: 
Слетающих видений внемля хору, 
Их голосам я должен отвечать; 
И как цветник в полуденную пору — 
Жужжаньем пчел, как берег — шумом волн, 
Созвучьями недаром слух мой полн.  

                        III

Их музыка подобна поцелую: 
И рифма с рифмой — нежная чета — 
Сливаются в гармонию живую; 
Так ищут уст влюбленные уста. 
Я близость бога сладостного чую: 
Когда душа уныла и пуста, — 
Поэзия — от всех скорбей лекарство. 
Уйдем же к ней мы в призрачное царство  

                         IV  

Там нет ни зла людского, ни добра, 
Там даже смерти не страшна угроза. 
Луна порой в немые вечера 
На стеклах бледные цветы мороза 
Вдруг оживит: что значит их игра 
Бесцельная?.. Холодной жизни проза, 
Гори, гори и ты в стихе моем, 
Как этот лед, таинственным огнем!  

                         V 

О, юность бедная моя, как мало 
Ты вольных игр и счастья мне дала: 
Классической премудрости начало, 
Словарь латинский, холод, скука, мгла... 
Как часто я бранил тебя, бывало; 
Но всё прошло, — теперь не помню зла: 
Не до конца сумели в пыльной груде 
Нелепых книг тебя испортить люди.  

                         VI  

За сладостный, невинный жар в крови, 
За первые неопытные грезы, 
За детское предчувствие любви 
Среди унынья, холода и прозы, 
За маленькие радости твои, 
За одинокие, немые слезы, 
О, молодость, за красоту твою 
Тебя люблю, тебе я гимн пою!  

                         VII  

Врата несуществующего рая, 
Ненаступивших радостей залог, 
Благословлю обман твой, умирая. 
Я никогда проклясть тебя не мог, 
О горькая, о жалкая, святая, 
Тебя непобедимой создал Бог: 
В тебе есть холод, девственная нега 
И чистота нетронутого снега...  

                       VIII  

Однажды мы весною в первый раз 
Открыли окна слишком рано, в марте; 
Пахнул к нам свежий воздух в душный класс; 
На стенах с пятнами чернил, на парте, 
Изрезанной ножами в скучный час 
Закона Божьего, на пестрой карте 
Америки луч солнечный блестел, 
В листах грамматик ветер шелестел. 

                         IX  

Я думаю, Армидин сад, и ты бы 
Нам более счастливых не дал грез, 
Чем грязный двор, где льда седого глыбы 
Кололи дворники; не запах роз, 
А москательных лавок, мяса, рыбы — 
Зефир весенний с рынка нам принес... 
А воробьи на крышах стаей шумной 
Чирикали от радости безумной.  

                          X  

Смотрели жадно мы на красный дом, 
Влюбившись сразу в барышню-соседку. 
К окну подходит — видно за стеклом, — 
Чтобы крупы насыпать птице в клетку. 
Тетради, книги наши под столом: 
Как мотылек, попавший детям в сетку, 
Трепещет сердце, и волнует кровь 
Мне глупая и милая любовь.  

                         XI  

Пусть наглухо опять окно закрыли: 
Проснувшись вдруг от мертвенного сна, 
Сквозь мутное стекло под слоем пыли, 
Глядим, — душа надеждою полна, 
Мгновенно всю грамматику забыли. 
Ты победила, вечная весна! 
Так молодость в тюрьме находит радость 
И горечь жизни превращает в сладость... 

                         XII 

Мне эта улица мила с тех пор: 
В галантерейной маленькой лавчонке 
Доныне всё еще пленяет взор 
И те же чувства будят, как в ребенке, — 
Знакомых ситцев пестренький узор, 
Духи, помада, зеркальца, гребенки 
И волны подвенечной кисеи — 
Соблазны юной прачки и швеи.  

                        XIII  

Душа волненьем сладким вновь объята, 
Когда по тем местам я прохожу; 
Как тихий свет унылого заката, 
Я в улице безмолвной нахожу 
Следы тех дней, которым нет возврата... 
И сам не знаю, чем в них дорожу; 
Но жизнь кругом — холодная пустыня, 
Лишь в прошлом всё — отрада и святыня.  

                         XIV  

Люблю я запах елки в Рождество, 
Когда она таинственно и жарко 
Горит, и все мы ждем Бог весть чего... 
Пускай беду пророчит злая Парка, — 
Я верю в елку, верю в торжество, 
По-прежнему от Бога жду подарка. 
Как елка, ты — в огнях, ночная твердь. 
Ужель подарок Бога — только смерть?  

                         XV  

Всё мимолетно — радости и мука,  
Но вечное проклятие богов —  
Не смерть, не старость, не болезнь, а скука,  
Немая скука долгих вечеров,  
Скучать с приличным видом есть наука  
Важнейшая для умных и глупцов:  
Подруги наши — страсть, любовь иль злоба, 
А скука — вечная жена до гроба.  

                         XVI  

О, темная владычица людей, 
Как рано я узнал твои морщины, 
Недвижный взор твоих слепых очей, 
Лицо мертвее серой паутины 
И тихий лепет злых твоих речей!.. 
Но оживлять унылые картины 
Не буду вновь: уж я сказал о том, 
Чем был наш мрачный и холодный дом. 

                        XVII  

Всё важно в нем и сонно, и прилично. 
Отец любил детей, но издали: 
Он каждую субботу педантично, 
Просматривая баллы, за нули 
Нотации читать умел отлично. 
Без дружбы, вечно ссорясь, мы росли 
Все вместе, кучей, как в тени древесной 
Семья грибов: нам было слишком тесно...  

                        XVIII  

С Сергеем мы ходили в тот же класс. 
Напоминая бойкую лисичку, 
Зрачки зеленоватых быстрых глаз 
Лукаво щурить он имел привычку; 
Лицо в веснушках помню как сейчас, 
Пронырливый и острый носик; кличку 
Всему давал он метко; был актер 
И дипломат, насмешлив и хитер.  

                         XIX  

А неуклюжий Саша, молчаливый, 
С лицом румяным и тупым, в очках, — 
Как медвежонок, дикий и ленивый; 
В монахи собирался он, в делах 
Земных не видя толку; горделивый 
Тот замысел погиб, и стал монах — 
Немало в жизни всяких превращений — 
Чиновником особых поручений.  

                         XX  

Благоразумен, важен, как старик, 
Был Коля гимназистом идеальным; 
Премудрость всех учебников постиг. 
С лицом худым, бескровным и печальным, 
Питая страсть, как первый ученик, 
К пятеркам с плюсом и листам похвальным, 
Смиряться он умел, терпеть и ждать 
И всякому начальству угождать.  

                         XXI  

Но иногда, романтик добродушный, 
Про всё забыв, каких-то ведьм и фей, 
И рыцарей, и замок их воздушный 
Чертил пером в тиши воскресных дней, 
Воображенью странному послушный, 
Он на полях латинских словарей, 
Влюбленный в этот мир необычайный: 
Он верил в сны, пророчества и тайны...  

                        XXII  

У нас в крови — неугасимый жар 
Мистического бреда; это — сходство 
Семейное, опасный людям дар, 
Наследственный недуг иль превосходство, 
Под пеплом жизни тлеющий пожар, — 
Не ведаю — талант или уродство... 
Вольнолюбивый, непокорный дух, 
Доныне в нас огонь твой не потух.  

                        XXIII  

Обычный в жизни путь ему неведом, 
Противен будничный и тесный круг. 
Был Костя, старший брат мой, правоведом; 
Но поступил он, возмутившись вдруг, 
И полный нигилизма модным бредом, 
На факультет естественных наук: 
Не следуя отцовскому примеру, 
Он погубил блестящую карьеру.  

                        XXIV  

Самонадеян и умен, и горд, 
Наш мертвый дом, чиновничий и серый, 
Он презирал: настойчив, волей тверд, 
В добре и зле без удержу, без меры, 
От микроскопов ждал он и реторт 
Неведомых чудес и новой веры. 
Любила мать его; с отцом всегда 
Была у Кости тайная вражда.  

                         XXV 

Мне помнится под колбою стеклянной 
Спиртовой лампочки дрожащий блеск 
И жидкости опаловой, туманной 
В прозрачных стенках легкий звон и плеск, 
Волшебной искры голубой и странной 
На гальванической машине треск... 
В густой тени большого кабинета 
Желтели кости пыльного скелета.  

                         XXVI  

Мне объяснял фанатик молодой 
Открытья, чудеса лабораторий, 
Неясные мелькали предо мной 
Отрывки дерзновеннейших теорий; 
Показывал он в капле водяной 
Друг друга пожиравших инфузорий, 
И слушал я, потупив робкий взор, 
Про Дарвинов естественный подбор.  

                        XXVII  

Я чувствовал, что он не прав во многом: 
Краснея, запинался я, дрожал, 
Ребяческим и неумелым слогом 
На доводы науки возражал, 
Когда, смеясь над чертом и над Богом, 
Он всё, во что я верил, разрушал... 
Хотя и страшно было мне и больно, — 
Запретный плод прельщал меня невольно.  

                       XXVIII  

И любопытство жадное влекло 
К опасности на крайние ступени, 
И в первый раз на детское чело 
Уже недетских дум ложились тени: 
Пленяет душу человека зло. 
Как некогда Адаму в райской сени — 
«Вкуси и будешь Богом», — мудрый Змей 
Коварный дал совет душе моей.  

                        XXIX  

В столовой раз за чаем мы сидели; 
Здесь маятник медлительных часов, 
Влачившихся без отдыха, без цели, 
Вкус тех же булок, звуки тех же слов 
И тусклые обои надоели 
Знакомым видом желтеньких цветов. 
На ужин экономно разогреты 
Унылые вчерашние котлеты.  

                         XXX  

Из всех углов ползет ночная тень, 
Цедится струйка жиденького чая 
Сквозь ситечко; смотреть и думать — лень, 
Царит безмолвье, мысли удручая... 
У матери — всегдашняя мигрень. 
И лампа бледная горит, скучая, 
И силы нет дремоты превозмочь, — 
Скорей бы сон бесчувственный и ночь. 

                        XXXI  

Вдруг настежь дверь, — и дрогнул воздух сонный, 
И старший брат с улыбкой на устах  
Вошел и, нашей скукой изумленный,  
Тотчас притих; румянец на щеках  
Еще горит, морозом оживленный,  
Пылинки снега тают в волосах:  
Он с улицы принес душистый холод,  
Глаза блестят, — он радостен и молод.  

                        XXXII  

Отец спросил: «Откуда?» — «Из суда, —  
Присяжные Засулич оправдали!»  
«Как? ту, что в Трепова стреляла?» — «Да». —  
«Не может быть!..» — «Такой восторг был в зале, 
Какого не бывало никогда:  
Мы полную победу одержали!»  
Отец сердито молвил: «Что за вздор!»  
И вспыхнул вдруг ожесточенный спор.  

                       XXXIII  

И шепотом беспомощных молений 
Напрасно мама хочет их унять: 
То спор был вечный, распря поколений, — 
Не уступают оба ни на пядь, 
Не слушают друг друга: «Убеждений 
Вы права не имеете стеснять!» — 
Кричит студент; они вскочили оба, — 
В очах старинная слепая злоба.  

                       XXXIV  

«Наука доказала...» — «Чушь и гиль —  
Твоя наука... Вечные основы  
Религии...» — «Основы ваши — гниль!  
Пред истиною все они готовы  
Рассыпаться, как мертвый прах и пыль...  
Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!» —  
«А Бог?..» — «Нет Бога!» — «Спенсер твой — дурак 
Дошли до Бога, — это скверный знак.  

                        XXXV  

Теперь конец уж ясен бедной маме, — 
Ей скажет муж: «Во всем — твоя вина. 
Детей избаловала!» В этой драме 
Немою жертвой быть обречена, 
Печальными и кроткими глазами, 
Беспомощного ужаса полна, 
Глядит на них и вся мольбою дышит: 
Никто ее не видит и не слышит. 

                        XXXVI  

«Прочь, негодяй, из дома моего!..» — 
Кричит отец, бледнея. «Ради Бога, 
Не будь к нему жесток, прости его, 
Ну, хоть меня ты пожалей немного!» — 
«Нет, не просите, мама, — ничего — 
Не надо! — Костя ей кричит с порога, — 
Я рад уйти: мне воля дорога, 
Не будет больше здесь моя нога!  

                       XXXVII  

Вам оскорблять себя я не позволю...» 
И он дверями хлопнул. Мать жалел, 
Но думал я, что Костя выбрал долю 
Завидную: как был он горд и смел! 
И за героем я рвался на волю, 
Я сам дрожал от злобы и горел: 
Душа была смятением объята;
Я разделить хотел бы участь брата.  

                       XXXVIII  

И долго я в ту ночь не мог уснуть:  
Всё чудились мне тихие рыданья;  
Предчувствием беды сжималась грудь.  
Я встал; лишь уличных огней мерцанье 
По комнате мне озаряло путь,  
Когда среди глубокого молчанья,  
Как вор, прокравшись в темный длинный зал,  
Я разговор из спальни услыхал:  

                         XXXIX  

«Он может повредить моей карьере... 
Каков щенок, мальчишка, нигилист!» — 
«Ну, денег дай ему по крайней мере: 
Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист...» 
Я ухо приложил к закрытой двери 
И в темноте внимал, дрожа, как лист, 
И страшно было мне, стучали зубы: 
Слова отца безжалостны и грубы.  

                         XL  

С тех пор прошли года, но помню то, 
Что слышал там: осталось в сердце жало. 
«Он — сын твой, не губи его, — за что?..» — 
«Ведь я сказал: дам сорок в месяц». — «Мало». — 
«А сколько ж?» — «Сто». — «Ну, пятьдесят...» — «Нет, сто...»  
Мольбою долгой, долгой и усталой, 
Упрямой силою любви своей 
Она боролась с ним из-за грошей.  

                         XLI  

Я слов уже не слышал — только звуки 
Всё тех же просьб: так падает вода 
И точит твердый камень; лишь от скуки 
Он делал ей уступку иногда.
Она ему в слезах целует руки, 
Терпеньем побеждает, как всегда, 
Смирением глубоким и притворством, 
И жертв незримых медленным упорством. 

                        XLII  

Мы грешны все: я не сужу отца. 
Но ужаса я полн и отвращенья 
К семейной пытке, к битве без конца, 
Без отдыха, где нет врагу прощенья, 
Где только бледность кроткого лица 
Иль вздох невольный выдает мученья: 
Внутри — убийство, а извне хранит 
Законный брак благопристойный вид.  

                       XLIII  

Когда же утром мы при лампе встали 
И за окном, сквозь мокрый снег и тень, 
С предчувствием заботы и печали 
Рождался вновь ненужный серый день, 
За кофеем от няни мы узнали, 
Что мать больна, что у нее мигрень: 
И вещая тоска мне сердце сжала. 
Три дня она в постели пролежала.  

                        XLIV  

И может быть, то первый приступ был 
Болезни тяжкой, длившейся годами, 
Неисцелимой; всё же гневный пыл 
Отца смягчен был долгими мольбами. 
Хотя он ссоры с Костей не забыл, 
Но поневоле, уступая маме, 
Не одобряя баловства детей, — 
Не сорок дал ему, а сто рублей.  

                         XLV  

И жизнь пошла чредой однообразной:  
Зазубрины и пятнышки чернил  
Всё те же на моей скамейке грязной,  
Родной язык коверкая, долбил  
Я тот же вздор латыни безобразной,  
И года три под мышками теснил  
Всё в том же месте мне мундирчик узкий,  
На завтрак тот же сыр и хлеб французский.  

                         XLVI  

Лимониус, директор, глух и стар, 
Софокла нам читал и Одиссею, 
Нас усыплять имея редкий дар; 
Но до сих пор пред ним благоговею, 
Лишь вспомню, с крепким запахом сигар, 
Я вицмундир перед скамьей моею 
И тонкий пух седых его волос, 
И в голубых очках багровый нос.  

                        XLVII  

Урок по спрятанной в рукав бумажке, 
Бывало, всякий бойко отвечал. 
При нем играли в карты мы и в шашки: 
Нам добродушный немец всё прощал; 
Но вдруг за белый воротник рубашки 
Неформенной, за галстук он кричал 
С нежданным пылом ярости безмерной 
И тем внушал нам трепет суеверный.  

                        XLVIII  

Честнейший немец Кесслер — латинист, 
Заросший волосами, бородатый, 
На вид угрюм, но сердцем добр и чист, — 
Как древние Катоны, Цинциннаты 
И Сцеволы; большой идеалист, 
Из года в год, отчаяньем объятый, 
Всем существом грамматику любя, 
Он нас терзал и не жалел себя.  

                         XLIX  

Ответов ждал со страхом и томленьем, 
Краснея сам, смущаясь и дрожа: 
Ему казалась личным оскорбленьем 
Неправильная форма падежа, 
Ему глагол с неверным удареньем 
Из наших уст был как удар ножа. 
Земному чуждый, пламенный фанатик, 
Писал он ряд ученейших грамматик.  

                           L  

Читал Платона Бюрик — не педант, 
Напротив, весельчак, но злейший в мире, 
Весь белый, бритый, выхоленный франт, 
В обрызганном духами вицмундире;
К жестоким шуткам он имел талант: 
Того, кто знал урок, оставив в мире, 
Он робкого лентяя выбирал 
И долго с ним, как с мышью кот, играл.  

                           LI  

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой, 
К доске уже бледнея подходил; 
Тот одобрял его, шутил с беднягой 
И понемногу в дебри заводил, 
Не торопясь; но покрывались влагой 
Глаза его, он медленно цедил 
Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой 
Ласкал тихонько подбородок гладкий. 

                           LII  

Как выступал на лбу ученика  
Холодный пот, с улыбкой сладострастной  
Следил, и мухой в лапках паука  
Тот бился всё еще в борьбе напрасной:  
Томила жертву смертная тоска;  
«Скорей бы нуль!» — мечтал уже несчастный,  
В схоластике блуждая без руля,  
А смерти нет, и нет ему нуля!  

                          LIII  

Но в старших классах алгебры учитель 
Был хуже немцев — русский буквоед, 
Попов, родной казенщины блюститель; 
Храня военной выправки завет, 
Незлобивый старательный мучитель, 
Он страшен был душе моей, как бред... 
В лице — подобье бледной мертвой маски —
Мерцали хитрые свиные глазки.  

                           LIV  

В нем было всё противно: глупый нос 
И на челе торжественном и плоском 
Начальственная важность, цвет волос 
Прилизанных и редких с желтым лоском; 
Он — неуклюж, горбат, и хром, и кос, — 
Казался жалким странным недоноском. 
Всегда покорен и застенчив, раз 
Я дерзким бунтом удивил наш класс. 

                           LV

Мне от Попова слушать надоело — 
«Ровней держитесь, выпрямите грудь!» 
Я на скамью — неслыханное дело — 
Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть, 
И пуговиц, ему ответив смело, 
На сюртуке дерзнул не застегнуть; 
Он закричал, но я решил упрямо: 
Умру, не застегну, не сяду прямо!  

                           LVI 

Лимониус с инспектором пришли, 
И сторожа меня на новоселье 
В сырой, холодный карцер повели 
И заперли на ключ в позорной келье, — 
Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли, 
Я чувствовал нежданное веселье: 
Подвижником себя воображал 
И в лихорадке сладостной дрожал.  

                          LVII 

Как жаждал сердцем правды я и мщенья! 
Не всё ль равно за что восстать — за мир 
И все его обиды и мученья 
Или за право расстегнуть мундир? 
Тебя познал я, демон возмущенья: 
Утратив сердца прежний детский мир, 
Я чувствовал, — хотя был бунт напрасен, — 
Что ты, Злой Дух, мой темный Бог — прекрасен  

                         LVIII  

Тебе остался верен я с тех пор, 
И, соблазненный ангелом суровым, 
Не покорясь, всю жизнь веду я спор 
Из-за несчастных пуговиц с Поповым: 
Душа безумно рвется на простор. 
За то, что я к мирам стремился новым, 
За то, что рабства я терпеть не мог, — 
Меня казнил Лимониус и Бог.  

                           LIX  

В те дни уж я томился у преддверья 
Сомнений горьких, и когда наш поп, 
Находчивый и полный лицемерья, 
Доказывал, наморщив умный лоб, 
Чтоб истребить в нас плевелы неверья, 
Научною теорией потоп 
Иль логикой — существованье Бога, — 
Рождалась в сердце вещая тревога.  

                           LX  

И бес меня смущал: нас каждый день 
Водили в церковь на Страстной неделе; 
Напев дьячка внушал мне сон и лень: 
Мы по казенным правилам говели; 
И неуютною казалась тень, 
Не дружески огни лампад блестели; 
Рука творила знаменье креста, 
Но мертвая душа была пуста.  

                           LXI  

Кощунственная мысль была упряма; 
И чистая святая белизна 
Просвирки нежной, запах фимиама, 
Вкус теплого церковного вина, 
И голубь, Дух Святой, на своде храма, 
За царскими вратами глубина 
Не веют в душу прежней сладкой тайной: 
Рождает всё лишь страх необычайный.  

                           LXII  

Но по привычке давней перед сном 
Я начинал молитву, умиленный: 
С подарком няни — сахарным яйцом 
На алой ленте, с вербой запыленной, 
Был образок так родствен и знаком... 
Когда же вновь опомнюсь, пробужденный, 
Как будто вдруг в душе потухнет свет, 
И ужасает мысль, что Бога нет.  

                          LXIII  

Скребется мышь, страшат ночные звуки, 
На улице умолк последний шум. 
А я сижу во тьме, ломая руки, 
И отогнать не в силах грешных дум: 
С мятежным духом, дьяволом науки, 
Изнемогая, борется мой ум, 
И ангела-хранителя напрасно 
На помощь я зову с надеждой страстной.  

                           LXIV  

Что избавление должно прийти, 
Я чувствую, не ведая откуда. 
Целуя образ, я молил: «Прости! 
Не верю я и знаю — это худо, 
Но ведь Тебе легко меня спасти: 
О, дай мне знак, о, только сделай чудо, 
Теперь, сейчас, до наступленья дня, — 
Хоть маленькое чудо для меня!»  

                           LXV  

Миссионер для обращенья Кости, 
Ученый поп, был приглашен отцом: 
Он приходил к нам по субботам в гости; 
В лиловой рясе с золотым крестом. 
Пить чай умел, в беседах, чуждых злости, 
Лоб вытирая шелковым платком, 
С баранками и сливками так вкусно 
И Дарвина опровергал искусно.  

                          LXVI  

И спорам их о Боге без конца 
Я с жадностью внимал, дохнуть не смея: 
Доказывал он промысел Творца, 
И, объясняя книги Моисея, 
С приятной тихой важностью лица 
Цитатами из книг ученых сея, 
По поводу Адама говорил 
Он о строенье черепа горилл. 

                          LXVII  

Но дерзкого неверья злое семя 
В душе моей росло: я помню, раз 
Наш батюшка в гимназии, в то время 
К принятью Тайн Святых готовя класс, 
Моих сомнений увеличил бремя: 
Смутил меня о грешнике рассказ, 
Вкусившем недостойно от Причастья: 
Я слушал, полон жадного участья. 

                          LXVIII  

Как Тайнами Христовыми сожжен, 
Язык его лукавый был раздвоен 
И в трепетное жало превращен... 
Я был, как этот грешник, недостоин; 
В кощунственные мысли погружен, 
Я ждал беды, угрюм и беспокоен, 
И, веря, что меня накажет Бог, 
Раскаяться хотел я и не мог.  

                           LXIX  

С непобедимым трепетом боязни 
Об исповеди думал, и тоска 
Мне грызла сердце, холод неприязни 
Внушал один лишь вид духовника: 
Я представлял весь ужас этой казни 
И чувствовал, как вместо языка 
Во рту моем шипело и дрожало 
Змеиное раздвоенное жало.  

                           LXX  

Но вышло всё так просто, без чудес, 
Что я почти жалел о том, и с шумом 
Весенних вод напев «Христос воскрес» 
Теперь в молчанье слушал я угрюмом: 
Веселый праздник для меня исчез, — 
Уже ни пасха белая с изюмом, 
Ни с розаном, нежны и горячи, 
Не радовали сердце куличи.  

                           LXXI  

Я с нянею пошел на балаганы: 
Здесь ныла флейта, и пищал фагот, 
И с бубнами гудели барабаны. 
До тошноты мне гадок был народ: 
Фабричные с гармониками, пьяный 
Их смех, яйцом пасхальным полный рот, 
Самодовольство праздничного вида, — 
Всё для меня — уродство и обида.  

                          LXXII  

А в тучках — нежен золотой апрель. 
Царицын Луг уж пылен был и жарок; 
Скрипя колеса вертят карусель, 
И к облакам ликующих кухарок 
Возносит в небо пестрая качель: 
В лазури цвет платков их желтых ярок... 
И безобразье вечное людей 
Рождает скорбь и злость в душе моей.  

                         LXXIII  

И благовест колоколов победный, 
Как приговор таинственный, гудел... 
Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной, 
Как будто в злой болезни, похудел: 
По комнатам, как тень, слонялся, бледный 
И нелюдимый, плохо спал и ел, 
И спрашивала мать меня порою 
В отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..»  

                         LXXIV  

Но я молчал, стыдился дум моих, 
Лишь изредка, не говоря ни слова, 
К ней подходил, беспомощен и тих, 
И маленьким, не думающим снова 
Я делался от ласк ее простых, 
Когда она, жалея, как больного, 
И мудрое безмолвие храня, 
С улыбкою баюкала меня.  

                           LXXV  

Спасителем моим Елагин милый 
Был, как всегда: экзамены прошли, 
И, как покойник, вставший из могилы, 
Я свежестью дышал сырой земли, 
От солнца щурился, больной и хилый, 
Но радовали в море корабли, 
Знакомый пруд, и ледник, и дорожка 
Меж грядками душистого горошка.  

                          LXXVI  

Всё трогало меня почти до слез — 
С полупрозрачной зеленью опушка 
И первый шелест молодых берез, 
И вещая унылая кукушка, 
И дряхлая подруга детских грез — 
Родная ива, милая старушка, 
И дачный вкус парного молока, 
И теплые живые облака.  

                         LXXVII 

Катались мы на лодке с братом Сашей: 
Покинув весла, зонтик дождевой 
Мы ставили, как парус, в лодке нашей; 
Казался купол неба над водой 
Лазурной опрокинутою чашей, 
И на пустынной отмели порой 
С гниющим остовом ладьи рыбачьей 
Картофель мы пекли в золе горячей.  

                       LXXVIII  

Закусывая парой огурцов 
И слушая великое молчанье 
Зеркальных вод и медленных коров 
Протяжное унылое мычанье, 
И в стеблях желтых водяных цветов 
Ленивых струек слабое журчанье, — 
Я все мои грамматики забыл, 
Не думал, есть ли Бог, и счастлив был.  

                        LXXIX  

Скучать в домашней церкви за обедней 
По праздникам в Елагинский дворец 
Водили нас; я помню, в арке средней 
Меж ангелами реял Бог Отец. 
Но суетных мой ум был полон бредней, 
Я думал: службе скоро ли конец? 
Смотрел, как небо в перистых волокнах 
Высоких туч блестит в открытых окнах. 

                         LXXX  

Крик ласточек сквозь пение псалмов, 
Шумящие под свежим ветром клены, 
Дыхание сиреневых кустов, — 
Всё манит прочь из церкви в сад зеленый, 
И кажется мне страшным лик Христов 
Сквозь зарево свечей во мгле иконы: 
Любовью, чуждой Богу, мир любя, 
Язычником я чувствовал себя. 

                        LXXXI  

И в этой церкви раз в толпе воскресной, 
Среди девиц уродливых и дам, 
Увидел профиль девушки прелестной, 
Смотрел я жадно, волю дав очам: 
Мне было всё в ней тайною чудесной, 
Подобной райским непонятным снам, 
И я в благоговенье не заметил, 
Цвет глаз ее был темен или светел.  

                        LXXXII  

Лишь смутно помню, что она была 
Вся в белом кружеве; глубокой тенью 
Ресниц и томной бледностью чела 
Я изумлен и предан был смятенью: 
Казалась мне, воздушна и бела, 
Она принцессой Белою Сиренью, 
Окутанною в сказочный туман. 
Тайком невинный начался роман.  

                       LXXXIII  

И образ твой, елагинская фея, 
Доныне сердцу памятен и мил; 
Там, где к пруду спускается аллея, 
За белым платьем иногда следил 
И прятался я, подойти не смея; 
Ни разу в жизни с ней не говорил, 
Любви неопытную душу предал, 
Хоть имени возлюбленной не ведал.  

                       LXXXIV  

Когда в затишье знойных вечеров 
Гармоника кухарок собирала 
В конюшню — царство важных кучеров, 
И в облаках был нежный цвет коралла, 
С толпою неуклюжих юнкеров 
В крокет моя владычица играла 
И бегала, смеялась громче всех: 
Доныне в сердце — этот милый смех.  

                         LXXXV  

И, крадучись, как вор, в решетке сада 
За дачей, где она жила, тайком 
Я подходил, и было мне отрада 
Смотреть на ветхий деревянный дом, 
Хотя мешала пыльная ограда 
Кустов колючих; к тем, кто с ней знаком, 
Я завистью был жгучей пожираем, 
И садик бедный мне казался раем.  

                        LXXXVI  

Но холод жизни ранний цвет убил, 
И всё, что было мне еще неясно, 
Что я в душе лелеял и хранил, 
Едва родившись, умерло безгласно, — 
И никогда я больше не любил 
Так пламенно, так нежно и напрасно, 
Как в тех мечтах, погибших навсегда 
Без имени, без звука, без следа...  

                        LXXXVII  

Мы в сердце вечную таим измену: 
Уж привлекал внимание мое 
Иной предмет: однажды прачку Лену 
Я увидал, стиравшую белье: 
Я помню мыла тающую пену, 
Когда сквозь пар смотрел я на нее, 
Румяную, с веснушками, с глазами 
Почти без мысли, с голыми руками.  

                      LXXXVIII  

А в прачешной и в кухне был пожар 
Сияния вечернего: блеснули 
Ведро, кофейник, яркий самовар, 
Зрачки кота, дремавшего на стуле, 
И полымем объятые, как жар, 
Кругом на полках медные кастрюли; 
И Лена, вся здоровием дыша, 
Была в огне заката хороша.  

                       LXXXIX  

И весело мне было рядом с нею: 
Под нежным солнцем в тонких завитках 
Коротеньких волос я видел шею 
И ямочки на розовых локтях. 
Хотя любил я сказочную фею, 
Но эта баба с утюгом в руках, 
Богиня синьки, мыла и крахмала, 
Мое воображенье занимала.  

                          XC 

Зачем ты дал нам две души, Господь? 
Друг друга ненавидя и страдая, 
Напрасно в людях спорят дух и плоть, 
Любовь небесная, любовь земная: 
Одна другой не может побороть. 
С Владыкой Тьмы враждует Ангел рая: 
Кому из них я первенство отдам, 
Кто победит меня, — не знаю сам.  

                          XCI  

Не смейся же, читатель благосклонный, 
Что мы с тобой нежданно перешли 
От прачки Лены с барышней-Мадонной 
К противоречьям неба и земли: 
Один закон владеет непреклонный 
Созвездьями, горящими вдали, 
С их правильным восходом и закатом 
И силой, движущей незримый атом.  

                         XCII

Так сразу я в двух женщин был влюблен: 
Мне самому казалось это диким... 
Уже тогда, с младенческих времен, 
Лукавым духом, Янусом двуликим, 
Неопытный мой ум был соблазнен, 
И с этих пор я с ужасом великим 
Всю жизнь внимал, как с Богом спорит бес, 
Дух грешной плоти с ангелом небес.  

                       XCIII  

Тот узел Гордиев чей меч разрубит? 
О, если бы решить я только мог. 
Кого душа моя сильнее любит, 
Кто сердцу ближе: Демон или Бог! 
Их двойственный соблазн меня погубит: 
Я всё еще стою меж двух дорог, 
И с прачкой Леной борется богиня — 
С кощунством вечным — вечная святыня. 

                        XCIV  

Я осенью в тот год увидел Крым: 
Казался край далекий сном волшебным. 
Я не из тех, кому приятен дым 
Отечества, и был всегда целебным 
Мне путь далекий к небесам иным. 
Отец мой ехал по делам служебным; 
Его давно уже молила мать 
Меня с собой на Южный берег взять.  

                         XCV  

Из царства моха, кочек и рябины 
Перелетел я в дремлющий аул 
В уютной неге солнечной долины; 
Мне яркий месяц в очи заглянул; 
В тиши ночной таинственной пучины 
Я полюбил многоголосый гул, 
Смотрел, как в небе серебрится тополь 
И при луне белеет Севастополь.  

                         XCVI  

Там, где шумят немолчные валы, 
Где вознеслись над морем великаны — 
Из черного базальта две скалы, 
И стелются над пропастью туманы, 
Где реют с хищным клекотом орлы, 
Был некогда великий храм Дианы, — 
Там ныне мрачный и глухой пустырь, 
А рядом — крест и бедный монастырь.  

                        XCVII 

В обители Георгия Святого 
Здесь иноки нашли себе приют, 
Но по ночам на мысе диком снова 
Колонны храма белого встают — 
Языческие призраки былого, 
И волны гимн торжественный поют... 
Там я бродил, и сердце грустью ныло, 
А колокол вдали звучал уныло.  

                        XCVIII  

О, боги древности, я чуял вас,  
Когда в безмолвной и печальной тризне  
Сюда ваш рой слетал в предзвездный час: 
Казалось мне, — в иной далекой жизни 
Я с вами здесь бывал уже не раз 
И ныне вновь пришел к моей отчизне; 
С виденьями богов наедине 
И сладостно, и страшно было мне... 

                         XCIX  

Обвеян прелестью твоей, Эллада, 
В какие был я думы погружен, 
Чему душа была безумно рада, 
Когда горел полдневный небосклон 
И волн дышала вечная прохлада 
На высоте меж греческих колонн 
Той полукруглой маленькой веранды 
Над рощами тенистой Ореанды.  

                          C

Там я любил по целым дням мечтать: 
В благоуханье мяты и шафрана 
И в яркости твоей, морская гладь, 
И в бледной дымке знойного тумана, — 
Во всей природе южной — благодать 
Великого языческого Пана. 
О, древний бог, под сенью рощ твоих 
Сложил я первый неумелый стих.  

                         CI  

Но долго я скрывал подруги тайной, 
Стыдливой Музы, нежные грехи: 
Хромой сонет о бледной розе чайной 
Восторженной был полон чепухи. 
Но, музыкою рифм необычайной 
Я упивался: глупые стихи 
Казались мне пределом совершенства, 
И я над ними плакал от блаженства.  

                        CII 

Я Пушкину бесстыдно подражал, 
Но, ослеплен туманом романтизма, 
В «Онегине» я только рифм искал: 
Нужна была мне сказочная призма — 
Луна и пурпур зорь, и груды скал; 
Мятежный Пушкин, полный байронизма 
И пышных грез, мне нравился тогда, 
Каким он был в двадцатые года.  

                        CIII

Я пел коварных дев, красы Эдема 
И соловья над розой при луне, 
И лучшую из тайных роз гарема, 
Тебя, которой бредил я во сне 
И наяву, о, милая Зарема. 
Стихи журчали, и казалось мне, 
Что мой напев был полон неги райской, 
Как лепет твой, фонтан Бахчисарайский!  

                         СIV 

Я не люблю родных моих, друзья 
Мне чужды, брак — тяжелая обуза. 
В томительной пустыне бытия 
Гонимая отверженная Муза — 
Единственная спутница моя. 
И более надежного союза 
Нет на земле: с младенчества храня, 
Она, как мать, лелеяла меня.  

                         CV  

Не ведали мы с нею шумной славы, 
Но в дни унынья ты была со мной, 
Богиня кроткая, в тени дубравы 
Или у вод, объятых тишиной, 
Где сонные благоухают травы, 
Ждала меня с улыбкой неземной, 
Таинственною прелестью дышала 
И ласкою невинной утешала.  

                         CVI  

И был в чертах прекрасного лица 
Глубокий след божественной печали. 
Лавровой тенью гордого венца 
Твоей главы друзья не увенчали. 
Ты слышала и брань и суд глупца, 
Сообщников немногих мы встречали. 
Но, совершая долг своим путем, 
Всегда мы шли и до конца пойдем.  

                         СVII  

С тобой не страшен ночи мрак беззвездный:  
Направь мои неверные стопы.  
Над пропастью цветы тебе любезны,  
Растущие не на путях толпы,  
И ты ведешь меня по краю бездны  
На узкие необщие тропы,  
Откуда виден отблеск на вершинах  
Зари, еще неведомой в долинах.  

                        CVIII  

Пусть годы память обо мне сотрут, 
Слезой умильной юноши и девы 
Не осветят мой незаметный труд, 
Пусть не дано взошедшие посевы 
Очам моим увидеть и замрут 
Без отклика негромкие напевы: 
Я сердцем чист, я делал всё, что мог, — 
Тебя, о, Муза, оправдает Бог.  

                         CIX  

Мы не нашли в сердцах людей ответа, 
Но только бы он до конца горел, 
Огонь, которым жизнь моя согрета, — 
Недаром я любил, страдал и пел. 
Благословен святой удел поэта, 
Благословен изгнанников удел, 
Мой угол бедный, тихая лампада — 
Моих ночей и тайных слез отрада.  

                         CX

Когда я с Музой начинал мой путь 
И ждал победы, дерзостен и молод, 
Как страшно было в Лете потонуть, 
Как мучил славы ненасытный голод! 
Но в тридцать лет ровнее дышит грудь, 
Сулит покой нам Леты вечный холод: 
Отрада есть в ее ночной волне, — 
В молчании, в забвенье, в тишине... 

                         CXI  

А может быть и то: под слоем пыли 
Меж тех, чьи книги только мышь грызет, 
Кого давно на чердаке забыли, 
Историк важный и меня найдет 
И песнь мою о стародавней были 
С улыбкою внимательной прочтет, 
И гордую в изгнании суровом 
Помянет Музу нашу добрым словом.  

                       CXII

Теперь с тобой прощаясь, мы почтим, 
Богиня, ту, что тихо спит во гробе, 
Кто ангелом-хранителем твоим 
Была во мраке, холоде и злобе. 
Возлюбленную тень благословим: 
Вы были мне заступницами обе, 
И верую, что в час последний вновь 
Меня спасет великая любовь.  

                        CXIII 

Ты в горестный и страшный час, родная, 
Придешь ко мне не с горестным лицом, 
Не слабая, не жалкая, больная, 
Такой, как ты была перед концом, 
Но с девственной улыбкой, молодая, 
С торжественно сияющим венцом, 
Меня в преддверье новой жизни встретишь 
И радостно на мой призыв ответишь.  

                         CXIV  

Сотрешь с чела в предсмертной тишине 
Холодный пот моей последней муки. 
Чтоб слаще мне спалось в могильном сне, 
Баюкая, на любящие руки 
Возьмешь меня и тихо скажешь мне: 
«Не бойся же, — нет смерти, нет разлуки. 
Тебе я песню прежнюю спою, — 
Усни, мой мальчик, баюшки-баю». 

                         CXV

Великого обета не нарушу: 
О, мама, скоро я к тебе приду! 
Как погибающий пловец — на сушу, 
Стремлюсь к тебе и радуюсь, и жду: 
Душа обнимет родственную душу, 
В твоих чертах любимых я найду, — 
Как разрешишь ты все земные узы, — 
Черты моей богини — вечной Музы.  


Середина — конец 1890-х годов