Конец века

                         КОНЕЦ ВЕКА        


           Очерки современного Парижа


                                 I

                Евангельская притча


О, что бы в будущем, предчувствием грозя, 
Ни ожидало нас, — несчастным быть нельзя 
При солнце утреннем, весною, город вечный, 
Когда теряешься в толпе твоей беспечной! 
Посмотришь на бульвар, где каждый солнцу рад, 
И распустившихся каштанов аромат 
Вдохнешь, услышишь смех и говор беззаботный, 
И женское лицо с улыбкой мимолетной 
Увидишь издали, и снова, жизнь любя, 
Невольно радостным почувствуешь себя, 
И горько вспоминать о северной отчизне... 
Какой здесь блеск кругом, какая радость жизни! 
Когда передо мной весельем ты гремишь,  
На солнце утреннем сияющий Париж,  
Я счастлив за тебя, и чуждого народа  
Волнует душу мне и радует свобода.  
Какая бы печаль ни мучила, грозя —  
Здесь, в этом городе, несчастным быть нельзя.  

Но поздно вечером в мой уголок безмолвный 
Я с шумной улицы вернусь, раздумья полный. 
Тогда Евангелье читаю в тишине, 
Меж тем как из окна доносится ко мне, 
Париж недремлющий, твой шум многоголосый. 
Над книгой вечною забытые вопросы 
Опять встают в душе: земная жизнь людей 
Полна величия, но есть ли правда в ней? 
Я постигаю вновь твой смысл необычайный, 
О притча древняя, исполненная тайной:  

На ниве богача был урожай хлебов.  
Он думал: «Некуда собрать моих плодов.  
Как приготовить дом к такому урожаю?  
А вот что сделаю: все житницы сломаю,  
Большие выстрою и соберу туда  
Мой хлеб, мое добро, и я скажу тогда  
Душе моей: душа! простись навек с тревогой,  
Покойся, — у тебя лежит именья много,  
На годы многие: гони заботы прочь,  
Ешь, пей и веселись!..» — «Безумец, в эту ночь  
Отнимут жизнь твою!.. — сказал Господь. — Несчастный,  
Кому достанутся твой дом и труд напрасный?»  

Столица роскоши, на празднике твоем 
Я вижу иногда рабочего с лицом, 
Исполненным немой, загадочною думой. 
Проходит он, как тень, безмолвный и угрюмый, 
Со взором пристальным завистливых очей... 
О, гость непрошеный на пире богачей, 
Мне страшно при тебе за этот праздник вечный, 
За легкую толпу, за смех ее беспечный, 
За яркие кафе и величавый ряд 
Твоих, о Новый Рим, блистательных громад! 
Ты, как богач, сказал: «У нас именья много, 
Ешь, пей и веселись!» И ты забыл про Бога, 
Но скорбь великая растет в душе у всех... 
Надолго ль этот пир, надолго ль этот смех? 
Каким путем, куда идешь ты, век железный?
Иль больше цели нет, и ты висишь над бездной? 


                                 II 

                     «Grille-d'-Egout»  


Сюда идет тайком скучающий любовник, 
Художник и турист, писатель и чиновник: 
«Garçon, un bock!» И пьют, и курят за пять су, 
Любуются в монокль на томную красу 
Полуночных сильфид, внимая шансонетке, 
Где блещет стих порой, язвительный и меткий... 
Но вот, в дыму сигар, меж черных сюртуков, 
И тысячи зеркал, и газовых рожков, 
При звуках музыки и радостного гула, 
Она, воздушная, как бабочка, впорхнула. 
Тебя без жалости я вспомнить не могу, 
О бедное дитя Парижа «Grille-d'-Egout»! 
Из кружев юбка, слой белил на шее голой 
И рыжий цвет волос поддельных, взор тяжелый 
И странное лицо, в котором жизни нет, 
Как маска, мертвое, похожее на бред... 
Меж тем, когда, смеясь, она в отваге бурной 
Помчалась, до колен открыв чулок ажурный, 
И ногу стройную высоко подняла, 
Наперекор всему — в ней грация была 
Демократической и уличной вакханки, 
В ней то, что «fin de siècle» назвали парижанки, 
В ней узнает толпа свою родную дочь. 
«Я нравлюсь, от меня вы не уйдете прочь! — 
Так говорило всем ее лицо. — Смотрите, 
Вот, что вы любите, и вот чего хотите!» 
Почтенный господин, — вполне провинциал, 
По скромному лицу, — смотрел на этот бал. 
К нему подпрыгнула она легко и смело, 
Красивой ножкою цилиндр его задела 
И шляпу сбросила: удерживая гнев, 
Он должен был принять обиду, покраснев. 
А взор у «Grille-d'-Egout» весельем детским блещет, 
И ей родной Париж в восторге рукоплещет!  


                                 III

                              Ренан  


Но в том же городе и в тот же скорбный век 
В тиши работает великий человек: 
Я вижу кабинет в спокойном полумраке 
И древней надписи неведомые знаки; 
Я вижу, как Ренан над грудой старых книг, 
Обдумывая мысль заветную, поник 
С улыбкой тонкою, скептической и нежной, 
Над сказкою любви иль веры безмятежной; 
За правдой гонится сквозь тьму времен и пыль 
Сухих пергаментов; таинственная быль 
По слову мудреца, поэзией пленяя, 
Восстанет пред людьми из гроба, как живая. 
И ветреный Париж откликнется на всё: 
Я знаю — он поймет открытие твое, 
Ученый и поэт, — вы трудитесь недаром, — 
Париж, где «Grille-d'-Egout» приветствовали с жаром...
Я против воли всё готов ему простить 
За то, что гениев умеет он любить!  


                                 IV  

                      Новое искусство  


Певец Америки, таинственный и нежный,  
С тех пор как прокричал твой Ворон безнадежный  
Однажды полночью унылой: «nevermore!»  
Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех пор  
За Вороном твоим, за вестником печали,  
Поэты «nevermore», как эхо, повторяли;  
И сумрачный Бодлэр, тебе по музе брат,  
На горестный напев откликнуться был рад;  
Зловещей прелестью, как древняя Медуза,  
Веселых парижан пугала эта муза. 
Зато ее речей неотразимый яд,  
Зато ее цветов смертельный аромат  
Надолго отравил больное поколенье.  
Толпа мечтателей признала в опьяненье  
Тебя вождем, Бодлэр... Романтиков былых  
Отвага буйная напоминала в них...  

А все-таки порой завидуешь их воле; 
Живут, работают на безграничном поле 
И мыслят, и никто не может запретить, 
Что хочется писать, что хочется любить. 
Они — безбожники, философы, буддисты, 
Ученики Зола, «толстовцы», пессимисты, 
Там тысячи кружков, религий, партий, школ, 
Там всякий думает, что истину нашел. 
Не ведая преград, свободно ищет гений 
И новой красоты, и вольных откровений. 

И человечеству художники свой труд 
Во славу Франции дарить не устают. 
Открыты все пути: не нужно лицемерить 
И лгать перед толпой. Они дерзают верить 
В наш прозаичный век, что святы их мечты, 
Исканье истины и жажда красоты. 
У них в созданиях, у них в душе — свобода: 
Привет художникам великого народа!  


                                  V  

                    Салон 1891 года  


С такими думами по выставкам брожу,  
На тысячи картин, на статуи гляжу.  
Чтоб в будничный мирок мы глубже заглянули,  
Один, изобразив две медные кастрюли  
Да пару луковиц, положенных на стол,  
Новейший реализм до крайности довел,  
А близ него другой, художник идеальный,  
Стремится к прелести легенд первоначальной.  
В картине сказочный туманный полусвет,  
Деревья странные, каких в природе нет.  
Назло теориям, сухим и позитивным,  
Он хочет быть простым, он хочет быть наивным.  
А рядом, в золоте распущенных кудрей,  
С улыбкой дерзкою Венера наших дней,  
Наемница любви — перед толпой раздета,  
О Фрины модные, царицы полусвета, —  
В ней ваша красота и ваш апофеоз!..  
На той же выставке задумчивый Христос —  
В скептической толпе, в гостях у Жюль Симона,  
Меж современных лиц Парижского салона,  
Печально говорит в картине у Бэро  
Про вечную любовь, про вечное добро.  
В искусстве наших дней ты побеждаешь снова,  
О Галилеянин!.. На проповедь Толстого  
Сердца откликнулись: повсюду лик Христа —  
В картинах, в мраморе. Пленяет красота  
Его загадочной, простой и вечной книги: 
Исканье жадное неведомых религий —  
Опять в душе у всех. В наш скорбный, темный век,  
Быть может, вновь к любви вернется человек  
Для разрешения великого вопроса  
О счастье на земле... На полотне Рошгросса  
Твое падение, твой блеск изображен  
В предсмертной оргии, о древний Вавилон! 
Заря. Уж гости спят. Порой дыханье слышно 
Иль бред. Разлитое вино на ткани пышной... 
Курильниц гаснущих тяжелый аромат... 
С холодным блеском дня багровый луч лампад 
Смешался у рабынь на смуглой голой коже. 
Вот пьяный жрец уснул с красавицей на ложе. 
Усталость мертвая... желаний больше нет... 
И эта оргия мучительна, как бред... 
Не спит один лишь царь, и в ужасе на троне 
Он видит там, вдали, пожар на небосклоне, 
Он слышит грозные тяжелые шаги 
Мидийских воинов: «О горе нам!.. Враги!..» 
Он молит, он грозит: никто ему не внемлет, 
И золотой чертог в роскошной неге дремлет... 
Имеющий глаза да видит! Опьянен 
Величием Париж, как древний Вавилон, 
О пусть войдут враги, прогонят сон похмелья, 
С прекрасных тел сорвут цветы и ожерелья, 
И разольют вино, и опрокинут стол! 
Спи, спи, пока твой час последний не пришел!.. 
Безумцы, в ужасе проснетесь вы, и верьте — 
Вам солнца первый луч подобен будет смерти. 
Наш дряхлый век погиб. Заря и меч врагов 
Разгонит оргию наложниц и рабов... 
Но дух людей — велик, но гений — бесконечен; 
Париж, воскреснув вновь, как солнце, будет вечен!  


                                  VI  

               Liberté, Fraternité, Egalité  


В наш век практический условна даже честь: 
В Gil-Blas'e, например, вы можете прочесть 
Рекламы каждый день о молодой девице 
Иль о скучающей вдове на той странице, 
Где о наеме дач вы только что прочли: 
«J'ai dix-neuf ans, je suis bien fait et très jolie». 
Всем предлагает дар она любви свободной, 
Кто заплатить готов ее портнихе модной. 
Меж тысячей карет я вижу там, вдали, 
На шумной улице идет старик в пыли, 
С рекламой на спине, по мостовой горячей. 
Он служит для толпы афишею ходячей. 
На старческом лице ни мысли, ни души. 
Он ходит так всю жизнь за бедные гроши,
Чтобы прочесть о том в блистательной рекламе 
Известье важное удобно было даме, 
Что можно в «Bon-Marché» купить за пустяки 
Для ножек розовых ажурные чулки. 
А над красавицей и над живой афишей, 
На мраморной доске, над выступом иль нишей 
Я громкие слова читаю: Liberté, 
Egalité и — звук пустой! — Fraternité. 
На сцене крохотной актер в кафешантане 
Кривлялся пред толпой в бессмысленном канкане, 
Плешивый, худенький, в истертый фрак одет, 
Он хриплым голосом выкрикивал куплет. 
Я слышал смех в толпе, но ничего смешного 
Не находил в чертах лица его больного... 
Бывало, в темный век, когда в России кнут 
Свистел над спинами рабов, дворовый шут 
Смешил господ и дам, скучающих в беседе 
О сплетнях городских, на праздничном обеде: 
Такой же раб толпы в наш просвещенный век 
В свободном городе — свободный человек!.. 
Когда, подняв свой меч, склонялся гладиатор 
Над раненым бойцом и ждал, чтоб император 
Рукою подал знак к убийству, и нога 
Стояла на груди упавшего врага, 
И крови требовал народ с восторгом диким, — 
Ты всё же, Древний Рим, был грозным и великим. 
Но к этим зрелищам мы не вернемся вновь, 
И Боже нас храни пролить людскую кровь: 
Нам только нравятся невинные забавы. 
Мы не язычники, давно смягчились нравы... 
А все-таки шутов мы любим, и у всех 
Сегодняшний актер недаром вызвал смех. 
В жестокости толпы уж больше нет величья, — 
Зато соблюдены законы и приличья!  


                                  VII  

                     Венера Милосская  


О древний Лувр, под сень безмолвную твою  
От шумной улицы я уходить люблю.  
Не всё ли мне равно — Мадонна иль Венера, —  
Но вера в идеал — единственная вера,  
От общей гибели оставшаяся нам,  
Она — последний Бог, она — последний храм!  

К тебе, Милосская богиня, крик народа 
Порою долетал: «Да здравствует свобода!» 
И марсельезою Париж был опьянен. 
За волю всех рабов, за счастье всех племен, 
В дыму, под градом пуль, с надеждою во взглядах 
Толпа бежала смерть встречать на баррикадах. 
Но с ликом мраморным богиня красоты, 
Страдающих людей не видя с высоты, 
Смотрела молча вдаль холодными очами. 
Неумолимая! как ты паришь над нами — 
Царить во все века ты будешь над людьми.
О, преклони свой взор на гибнущих, пойми, 
Как мы страдаем!.. Нет, не видит и не слышит, 
И только вечною красой улыбка дышит. 
Венера, с гибелью у ног твоих мирюсь, 
Когда тебя люблю, когда тебе молюсь, 
И в лике мраморном я вечность созерцаю, 
Благословляю жизнь и смерть благословляю!..  

Но вдруг мои мечты внезапный шум прервал, 
И с говором вошла толпа туристов в зал. 
Рыжеволосая, худая, в пестром плэде, 
Свой красный Бэдекер под мышкой держит лэди. 
Бог ведает, зачем они сюда пришли. 
Чрез горы и моря во все концы земли 
Из Англии родной туристов гонит скука. 
За двести шиллингов везут агенты Кука 
Показывать по всем столичным городам 
Им каждый памятник, развалину иль храм. 
От этих англичан, кочующих и праздных, 
Сидельцев лондонских и лэди безобразных, — 
Нигде спасенья нет! И здесь у ног твоих, 
Киприда вечная, гляжу с тоской на них... 
Вы цените красу и гений безграничный 
На фунты стерлингов в наш век демократичный, 
Работать, к вечному стремиться?.. Но зачем?.. 
Он все-таки придет и овладеет всем, 
Не зная наших жертв, не помня наших стонов, 
Банкир или купец, владыка миллионов... 
Так думал я в тоске мучительной... Но ты, 
Ты всё по-прежнему, богиня красоты, 
Смотрела, молча, вдаль, не видя нас, над нами, 
Как небо ясными холодными очами... 
Быть может, видела ты новый лучший век, 
Те дни, когда к тебе вернется человек, 
Когда ты будешь вновь царицею вселенной, 
Красой подобная природе неизменной! 


                                 VIII 

                     Бульвары вечером  


По душным улицам я вечером иду, 
Смотрю на первую далекую звезду, 
Мою любимую, в темнеющей лазури. 
Кричат газетчики: «Le Soir!» Подобен буре 
Парижа вечный гул... В театрах на крыльцо 
Выходят подышать прохладой, но в лицо 
Прохожим веет зной... Еще асфальт бульвара 
Во мраке не остыл от солнечного жара. 
Волною мягкою струится бледный свет 
От электричества на тысячи карет, 
На темную листву, на пестрые рекламы. 
И как чертоги фей, как сказочные храмы, 
Блестят кафе, где пьют и смотрят на бульвар, 
И столиками весь широкий тротуар 
Уставлен... С фонарем зеленым, в туче пыли, 
Со скачек праздничных на приз в Арменонвилле, 
Как целый дом, толпой разряженной набит, 
Огромный омнибус по улице гремит. 
В «Cafe Ambassadeurs», в пылающей рекламе 
Из газовых рожков, начертано огнями 
Над морем черных шляп и любопытных лиц 
«Yvette Guilbert» — одной из уличных певиц 
Названье модное. За Аркой Триумфальной, 
Над Елисейскими Полями свет печальный 
Зари давно померк, и лишь последний луч 
Чуть брезжит вдалеке из-за ненастных туч; 
Над потемневшими громадами столицы 
Сверкают и дрожат вечерние зарницы. 
Как башня Эйфеля воздушна и легка! 
Я вижу, сквозь нее мелькают облака, 
И светит бледный луч на горизонте мрачном, 
В узоре проволок туманном и прозрачном, 
Как будто там вдали, вдали меж облаков 
Уже глядит на нас, печален и суров, 
Двадцатый век... Чего он хочет, что он скажет, 
Какую веру даст, какой нам путь укажет? 
Не знаю почему, но в этот душный зной, 
Во мраке, окружен бесчисленной толпой, 
Бегущей, как поток, волною говорливой 
За наслажденьями, за властью и наживой, 
Я вспомнил о тебе, родимая земля, 
Я вспомнил тихие унылые поля 
И с белой церковью убогое селенье, 
Прохладу на заре и жаворонков пенье. 
Я вспомнил пахаря знакомые черты, 
Смиренья полные и детской доброты. 
Играет ветерок седыми волосами. 
Как древний патриарх, один под небесами, 
За плугом он идет с лошадкою своей, 
Потерянный в немой безбрежности полей. 
Какая дума в нем, какая сила дремлет? 
Меня предчувствие великого объемлет 
В столице мира, здесь, где скорбный дряхлый век 
Кончает дни свои среди роскошных нег... 
Когда проснешься ты, о труженик суровый,  
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Кто снимет с уст твоих безмолвия печать?..  
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


                                 IX  

                          Петербург  


Но как ни тяжело, мы все-таки в Париже — 
К чему-то светлому и радостному ближе: 
Здесь легче дышится, здесь люди ценят труд, 
Участвуют в борьбе, страдают и живут. 
А там, у нас... Ужель я возвращусь в холодный, 
Туманный Петербург, где в болтовне бесплодной 
И консерваторы, и либералы — все 
Мы только кружимся, как белка в колесе? 
Журфикс чиновников, томительный и длинный, 
О симфоническом собрании в гостиной 
За чаем разговор интеллигентных дам, 
С бесцельной клеветой и сплетней пополам: 
Бежал в Америку кассир провинциальный... 
Известье, что один профессор либеральный, 
Почтенный старичок, со службы удален, 
Потом история двух разведенных жен, — 
И гости наконец все темы истощили... 
Что делать?.. Тишина немая, — как в могиле... 
Но, слава Богу: вот — желанный миг, — повел 
Хозяин в кабинет, где ожидает стол 
С колодой карт, и все опять — в родной стихии: 
Винт — современный бог скучающей России! 
Какой огонь в очах, какой восторг у всех, 
Как вспыхнул разговор, и шуточки, и смех!.. 
И старый генерал, и робкая девица, 
Все полы, возрасты, характеры и лица, 
Все убеждения сливаются в одном 
Порыве искреннем за карточным столом. 
В игре убита ночь, а на рассвете нужен 
Усталым игрокам для подкрепленья ужин. 
Теперь у них в душе — такая пустота, 
Что, право, ни одна греховная мечта, 
Вольнолюбивая, к ним залететь не может: 
Печаль за родину их сна не потревожит. 
И мнится, в городе всё вымерло навек, 
И только падает в тумане мокрый снег. 
По грязным улицам, по мертвому безлюдью 
Порой со шпорами и с выпяченной грудью 
На Охтинский пожар промчится брандмайор, 
Вперив в немую даль начальнический взор... 
Тоска!.. Ужель опять вернусь в твое болото, 
О Петербург, о жизнь, объятая дремотой, 
Как в лужах мертвая стоячая вода, — 
Без воли, без любви, без мысли, без труда! 


                                   X

                              Родина  


.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
И все-таки тебя, родная, на чужбине 
Люблю, как никогда я не любил доныне. 
Я только здесь, народ, в чужой земле, постиг, 
Как, несмотря на всё, ты — молод и велик, — 
Когда припоминал я Волгу, степь немую 
И песен Пушкина мелодию родную, 
И вековых лесов величественный шум, 
И тихую печаль малороссийских дум. 
Я перед будущим твоим благоговею, 
И все-таки горжусь я родиной моею.
За все страдания еще сильней любя, 
Что б ни было, о Русь, я верую в тебя!  


1891
Париж