Письмо Д. С. Мережковского О. Л. Костецкой от 6 июля 1916 года

6.VII.1916. Петроград. Сергиевская, 83, кв. 17.

Вчера написал Вам и вот опять пишу сегодня. Боюсь надоесть Вам письмами, а то еще больше писал бы. А вообще я писем не люблю и редко их пишу — не умею. У меня всегда груды писем неотвеченных.

Тороплюсь Вам писать, потому что боюсь, что Вы уедете из Кисловодска, и я не буду знать, где Вы, и последняя связь между нами порвется.

Столько раз перечитывал Ваше письмо и в каждое слово вдумывался. «Я на Вас не сержусь, хотя и имею право сердиться». Чем больше вдумываюсь в эти слова, тем больше чувствую, какие они пленительно-добрые, женственные. «Кисловодский Дон-Жуан — с определенною целью»... О, Вы же теперь поняли, что это не так! Все, что хотите — только не это, только не это! Я бесконечно далек от этой грубой пошлости. То мое первое «безумное» письмо я написал с отчаянною храбростью — потому что был слишком робок, отчаянно робок. Ведь Вы это тоже поняли? Недаром же угадали в этом письме что-то «странное», на другие подобные письма непохожее...

Вы можете спросить: что́ мне нужно от Вас? зачем я к Вам подхожу? Если я — художник (каким меня считают некоторые, — а сам я, конечно, не знаю этого), если я художник, то так естественно, что мне хочется видеть прекрасное — только видеть — больше ничего. А Ваш образ — один из прекраснейших, какие я когда-либо встречал в моей жизни. Разве это желание видеть красоту — грех? Разве можно за него «сердиться»? Я, разумеется, говорю не только о красоте внешней, физической, но и о внутренней, духовной. Я Вас не знаю, никогда не говорил с Вами, но и безмолвный образ Ваш для меня прозрачен: на то ведь я и «художник», чтобы угадывать по внешней красоте внутреннюю. Я угадал сквозь «прекрасное» — «доброе», и ведь вот не ошибся же: если бы Вы не были по-настоящему добрая, Вы «рассердились» бы, не ответили бы мне.

Вы могли бы также спросить меня: на что я Вам нужен? Опять-таки, если я действительно художник, то я в некотором смысле «ясновидящий»; у меня есть такой опыт сердца, такое знание жизни, каких нет у других людей. Может быть, Вы могли бы воспользоваться когда-нибудь этим знанием и опытом? Мне кажется, я не ошибся, вглядываясь в Ваше лицо: Вы много испытали в жизни, Вы уже знаете, что в жизни есть горе. Недаром же красота — великий и страшный дар Божий, драгоценное и тяжелое бремя. И недаром Вы несете на себе это бремя. Может быть, Вам захочется когда-нибудь разделить Вашу грусть, Ваше одиночество (все прекрасное в жизни одиноко и затеряно и непонятно) с человеком, который поймет Вас так, как другие не поймут. Вот на что я Вам могу быть нужен...

Простите за это длинное и, может быть, скучное письмо. Мне так радостно говорить с Вами (ведь я в первый раз говорю с Вами и знаю, после Вашего ответа, что Вы меня слышите), что, кажется, я бы никогда не кончил, если бы дал себе волю. Но я все боюсь, что Вы, наконец, в самом деле «рассердитесь». И еще боюсь, что пишу в пустоту, что Вы уедете из Кисловодска и писем моих не получите.

Если хотите, чтобы я не боялся этого, напишите мне поскорее — очень, очень прошу. Вы же чувствуете, как я жду Ваших писем. И ради Бога, забудьте, что пишете «писателю Д. С. Мережковскому» — пишите просто, — чем проще, тем лучше. Я за каждое слово буду Вам благодарен — только пишите. О, как не хочется этого письма кончать!

Д. М.

В посланных книгах прочтите стихотворение «Одиночество»¹. А также «Дафнис и Хлою»². Сегодня послал Вам еще «Александра I». Прочтите там «Дневник императр<ицы> Елисаветы»³. Мне кажется, Вы на нее немного похожи не лицом, а более глубоким, внутренним сходством. Как бы мне хотелось, чтобы Вы увидели мою новую пьесу «Романтики». Если будете в Москве зимою, я Вам пришлю билет.