А. В. Лавров. Предисловие к публикации писем Д. С. Мережковского к О. Л. Костецкой

В одном из публикуемых писем Д. С. Мережковский сам предсказывал их позднейшее предназначение: «Если когда-нибудь будут писать мою биографию, то вспомнят и о Вашем таинственном образе, так странно промелькнувшем в моей жизни». Этот «таинственный образ», однако, мог из биографии писателя исчезнуть вполне бесследно: адресат писем и в пору случайной встречи — или, скорее, невстречи — с Мережковским, и в последующие годы была далека от литературных сфер, сам Мережковский иных свидетельств об этом «потаенном» эпизоде своей жизни, по всей вероятности, не оставил, и если бы О. Л. Костецкая в 1974 году, за год до кончины, не передала письма на хранение в Пушкинский дом, то предсказание их автора имело все шансы не осуществиться.

«Работа и зима 15—16-го года так утомили Дм. С., — вспоминает З. Н. Гиппиус, — что Д. В. предложил мне поехать на весну и начало лета в Кисловодск. Мы туда все трое и отправились < ... > вернулись только в июне, жарким летом»¹. В мае или июне 1916 г. Мережковский увидел в кругу курортных постояльцев молодую барышню, которая произвела на него настолько сильное впечатление, что невольно побудила к поступкам самым решительным: пятидесятилетний писатель разузнал стороной имя и адрес незнакомой особы, стал настойчиво добиваться встречи с нею и после того, как ни одна из предпринятых попыток не увенчалась успехом, продолжал писать в Кисловодск объекту своего преклонения уже из Петербурга. Такая решительность поразительна вдвойне, если учесть, что по психологии поведения и стилю жизни Мережковский менее всего напоминал пылкого соблазнителя, светского жуира и любителя романических похождений; сугубо книжный, «кабинетный» человек, погруженный в мир идей и далекий от тяготения к любым житейским непредсказуемостям, в данном случае он рискнул выступить заведомо не в своем амплуа. Желаемого знакомства так и не состоялось, и весь эпизод можно было бы определить как кратковременный роман в письмах, если бы эпистолярный контакт оказался двусторонним; на деле же героиня «романа» откликнулась на полученные послания лишь одним письмом — весьма сдержанным по тону, судя по реакции Мережковского, — и еще одной телеграммой (эти документы не обнаружены): видимо, душевные излияния маститого писателя либо оставили ее равнодушной, либо не сумели подвигнуть к более откровенным признаниям и смелым поступкам.

Если о реакции О. Л. Костецкой на письма Мережковского можно только гадать, то более определенные предположения возникают о том, какие именно струны во внутреннем мире Мережковского затронул ее мимолетный «таинственный образ». Литературные ассоциации для этого писателя, жившего литературой и мыслившего литературными образами, безусловно, всегда были на первом плане, а место, где мог начаться несостоявшийся «роман», было освящено именами Пушкина (замысел «романа на Кавказских водах») и Лермонтова («Герой нашего времени»): сочиняя письма и назначая свидания, Мережковский, автор очерка «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1908), думается, чувствовал за собой тень и Печорина, и Грушницкого, невольно соизмерял себя то с тем, то с другим персонажем. Примеряя личину «кисловодского Дон Жуана», писатель внутренне апеллировал к ушедшей романтической эпохе, с ее прекрасными порывами, возвышенным пафосом и безрассудством, которой он только что принес дань своей пьесой «Романтики»: не случайно в письмах к Костецкой он не раз упоминает об этом произведении. Столь же примечательно и попутное упоминание тургеневской «Клары Милич». Тургенев воспринимался Мережковским как «поэт вечной женственности» (именно так он озаглавил свою статью о нем, написанную почти одновременно с курортным «романом»): «Естество женское, от века безгласное, едва ли не впервые нашло свой голос в Тургеневе»; «Влюбленность есть «нечаянная радость», неземная тайна земли, воспоминание души о том, что было с нею до рождения. < ... > Что небесный звук влюбленности незаменим скучною песнею брака, — Тургенев знает, как никто»². В том, что Мережковский явственно слышал этот «небесный звук влюбленности», предаваясь романтическим грезам, которые всколыхнул в нем образ кисловодской незнакомки, сомневаться не приходится. Потаенная влюбленность, не нашедшая отклика и, видимо, быстро угасшая, заставляла писателя вновь убеждаться в правоте и безукоризненной точности тех признаний, которые он некогда вложил в строки своего стихотворения «Одиночество» (и на которое, опять же не случайно, обращал внимание своей корреспондентки):

...вечно дремлет в тишине 
       Вдали от всех друзей, —
Что там, на дне, на самом дне 
       Больной души твоей.

Чужое сердце — мир чужой, 
       И нет к нему пути!
В него и любящей душой
       Не можем мы войти.

<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>

В своей тюрьме, — в себе самом,
       Ты, бедный человек, 
В любви, и в дружбе, и во всем 
       Один, один навек!..

Сведения об О. Л. Костецкой сообщила нам ее родственница И. В. Клеушева. Ольга Леонидовна родилась летом 1894 года; детские годы ее прошли в Литве (Ковно, Вильно), где она окончила гимназию. В период встречи с Мережковским постоянно жила в Петербурге, где после окончания гимназии работала банковской служащей. К литературе, поэзии, в отличие от многих своих современниц-сверстниц, большого интереса не испытывала. В Кисловодске Ольга Леонидовна была вместе со своим дядей, Петром Станиславовичем Козловским. Около 1920 года вышла замуж за Александра Петровича Клеушева, военного-артиллериста. В последующее время работала в системе детских дошкольных учреждений (заведовала детским садом, перед войной была инспектором по детским садам). Во время войны работала рентгенотехником в тыловых госпиталях. После разъездов по различным городам (Евпатория, Чкалов (Оренбург), Москва, Харьков) вновь обосновалась в Ленинграде в 1954 году, где и провела последние десятилетия своей жизни. Скончалась в 1975 году.

Письма Д. С. Мережковского к О. Л. Костецкой печатаются по автографам, хранящимся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР (p. I, оп. 17, ед. хр. 535).